— Пустого не говори, — сурово произнес капитан. — И начальник человек, его тоже понять можно, и у меня, слышь-ка, своя голова на плечах имеется. А что до катера и всего прочего… И-эххх!..

— Вот именно, — сказал Павел, не дождавшись продолжения. — Отработал свое — и на кладбище, и не о чем тут больше говорить. Одно обидно: немцы об него все зубы обломали, а теперь свои же, русские, калека одноногий с сопливым пацаном на пару, его, как ливерную колбасу, на куски режут.

На какое-то время воцарилось молчание. В тишине слышались лишь привычные, не привлекающие ничьего внимания и оттого как бы несуществующие звуки — тихий плеск воды, скрипучие крики пролетающих над головой чаек, отдаленное пение репродуктора и доносящееся со стороны залива тарахтенье старенькой судовой машины еще одного траулера, возвращающегося с лова. Работяги на борту «Заговоренного» наладили наконец свою горелку, та зажглась с характерным хлопком, и острый треугольный язычок синеватого пламени начал с шипением вгрызаться в металл ржавой пулеметной турели, оставляя в нем неровную узкую щель, края которой постепенно меняли цвет, становясь из пшенично-желтых оранжевыми, затем красными, вишневыми и, наконец, черными с синевато-радужной поволокой окалины.

— Ты, Пал Егорыч, на жизнь-то шибко не серчай, — сказал наконец капитан.

— Да я и не серчаю, — отозвался Павел.

«Тебе-то что за дело?» — хотелось ему спросить, но он сдержался: капитан, судя по всему, был мужик неплохой, с понятием, и разговор с ним затеял исключительно из простого человеческого участия, а не в каких-то своих, секретных целях. За восемь лет лагерей Павел Лунихин научился видеть сексотов за версту и готов был спорить на что угодно, хоть и на только что обретенную свободу, что Петр Степанович скорее сам отправится на нары, чем на кого-нибудь настучит. Он вовсе не пытался влезть к Павлу в душу и что-то выведать, да и выведывать-то, по сути дела, было нечего: в жизнеописании бывшего капитан-лейтенанта Лунихина не было ничего, чего не знали бы представители так называемых «компетентных органов». Он закончил войну в Норвегии, имея четыре звездочки на погонах и целый иконостас на груди. После того как в указанном им месте были обнаружены и частично раскопаны руины бункера, их с Захаровым представили к званию Героя Советского Союза. «Гражданин Николай» получил это высокое звание посмертно — его, майора СМЕРШа, убили летом сорок четвертого в Белоруссии во время перестрелки с группой немецких диверсантов. Бывший начальник артиллерийской разведки Никольский погиб во время штурма Сапун-горы при освобождении Севастополя, а ка-перанг Щербаков, ставший к тому времени контр-адмиралом, скончался от сердечного приступа седьмого мая сорок пятого, за день до подписания немцами акта о безоговорочной капитуляции. В сентябре того же сорок пятого года кто-то, желая выслужиться, поднял дело Лунихина и дал ему повторный ход; на этом, собственно, биография Павла как таковая закончилась, осталось только дело в пухлой картонной папке да перипетии лагерного житья-бытья, о которых ему не хотелось вспоминать.

Он не кривил душой, говоря, что не обижается на жизнь. В его теперешнем понимании то, что покойный Свищ называл «фартом», напоминало качели: качнувшись в одну сторону, они непременно качнутся в другую, за подъемом обязательно последует спуск, и наоборот, и так до тех пор, пока качели, исчерпав запас энергии, не замрут в нижней точке траектории. Их движение подчинено простым физическим законам, а кто же обижается на законы физики?

— Катер, конечно, жалко, — после очередной паузы опять заговорил капитан. — Ему, по делам его, на постаменте бы стоять посреди площади — как есть, со всеми дырками, чтоб правнуки не забывали, какой ценой их счастливая жизнь прадедам досталась. А только всякого, кто в море да в окопах фрицам хребет ломал, на постамент не поставишь. Да и кому это надо — на постаменте торчать, когда жизнь своим чередом дальше идет? Мы, Пал Егорыч, свое дело сделали — и ты, и я, и твой «Заговоренный». Это сейчас он на кладбище, а после переплавки, глядишь, снова в море выйдет — крейсером или, скажем, сухогрузом… И удача его при нем останется. Не сгнил ведь в этом затоне и на дно не лег, как иные-прочие, опять в работу пошел! Как, к слову, и мы с тобой. Это ли не удача, как ты считаешь?

— Да ты, Петр Степанович, оказывается, краснобай, — усмехнулся Лунихин и, выбросив окурок, легко поднялся на ноги. — Вылитый политрук!

Он смотрел на катер. Выражение его лица не понравилось капитану, и тот, тяжело поднявшись с корточек, на всякий случай придержал его за запястье руки, сжимавшей в обмотанном грязным бинтом кулаке тяжелый разводной ключ.

— Не надо, Пал Егорыч, — попросил он. — Они-то чем виноваты?

Лунихин повернул к нему удивленное лицо.

— Ты это о чем, Петр Степаныч? — сказал он. — Чего заладил-то, как адвокат: виноваты, не виноваты? Мне трубка нужна, топливную магистраль залатать. Хочу на катере посмотреть — а вдруг мне с ним опять пофартит?

— Другое дело, — одобрил капитан. — Пособить?

— Сам управлюсь, — отмахнулся Лунихин. — Была бы трубка, а снять — пара пустяков, это ж не блок цилиндров все-таки. Ну, бывай, шкипер.

— Ну, бывай, — откликнулся Петр Степанович, осторожно пожимая забинтованную ладонь.

Лунихин ловко спустился по наклоненной под немыслимым углом палубе, спрыгнул, игнорируя сходню, на берег и пошел, хрустя галькой и помахивая ключом, туда, где одноногий сварщик Григорий и его малолетний напарник резали на металлолом отслуживший свое старый торпедный катер с бортовым номером «триста сорок два». «…Но радостно встретит героев Рыбачий, родимая наша земля», — задушевно выводил приколоченный к столбу на причале жестяной репродуктор. Седоусый капитан сплюнул за борт, утерся рукавом и вслед за своим новым мотористом осторожно, по-стариковски, спустился на берег: время было уже позднее, а завтра предстоял долгий, хлопотливый день.