Страх потери – это то, с чем живет каждый. И впервые переживает его сразу после рождения – младенец начинает кричать не только из-за того, что его легкие вдруг стали вынуждены качать воздух. Новорожденный кричит, потеряв мать – оказавшись вне её, лишившись самого комфортного и безопасного места. Это уже потом мы горько плачем, впервые потеряв любимую игрушку, переживаем первые потери любимой воспитательницы в детском саду, первой девочки – в которую влюбились, а она села за парту с другим или её вообще перевели в другую школу. Переживаем потерю ключа от квартиры, который носил на шее на шнурке, а он всё равно куда-то делся – и родители точно будут ругаться. Первую потерю твоей собаки или кошки – ты играл с ней еще когда она была щенком/котёнком, ты рос с ней – и она смотрела тебе в глаза так, как никто больше не умеет – а потом умерла неожиданно рано. Потерю родителей, которые по умолчанию не имеют права оставить тебя одного, потерю детства – которое заканчивается, когда ты теряешь кого-либо из родителей. Мы живем с этим страхом постоянно – боясь потерять деньги, работу, жену – и даже если у тебя с ней всё хорошо, то ночью обязательно приснится сон, где она уходит к другому – причём с мучительными подробностями.

Но острее всего – страх за своего ребёнка. Ты начинаешь ощущать его еще тогда, когда он в животе твоей жены. Твой ребёнок уже там – внутри неё, но ты никак не можешь его защитить и уберечь. Когда ребёнок родился – ты начинаешь прислушиваться к его дыханию по ночам, ведь ты когда-то читал про синдром внезапной смерти младенцев, а вдруг и твой – просто перестанет дышать? Когда твой ребёнок впервые сам – один – пойдет в школу – ты идешь незаметно следом, чтобы проверить, правильно ли он переходит дорогу, не собьёт ли его машина. А когда он впервые уедет ночевать к друзьям – ты не будешь находить себе места, представляя, как твоему ребёнку кто-то сейчас предлагает бухло или наркоту. Или представляя что-то еще хуже, если у тебя дочь. Страх за свою жизнь – как дым, который возникает редко и ненадолго. Страх потерять ребёнка – как туман, в котором ты находишься постоянно.

В ту секунду, когда он увидел ножку дочери в носке с морковками на пару этажей ниже порога её комнаты – он обвинил себя. Это потом он хотел прыгнуть туда – вниз, чтобы поднять с её кровати кусок стены с веселыми обоями, чтобы – ломая ногти на пальцах, увидеть – что там, в её кровати с розовым одеялом.

Но сначала понял, что виноват – только он. Что никакая чужая смерть на войне – на позициях или на донецких улицах – чужая гибель в искорёженной машине, или на песчаном дне реки, где зеленые водоросли обнимают тело юной утопленницы – не сравнится с тем, что он видит сейчас. Что он мог этого не допустить, мог раньше позвонить в ЖЭК, вызвать комиссию, добиться обследования дома – любимого дома.

Дома, который стоит этой ночью с провалом с пятого по первый этаж – с дырой ровно от стены до стены комнаты его дочери. И повсюду – на машинах, что визжат у подъезда, на деревьях, на обломках стен, пола и потолка, на дешевом шкафе из ДСП, на чужом торшере и на ножке его дочери – серо-белая пыль. Так похожая на пыльцу на крыльях мотыльков. Он знал, что это не пыльца никакая, а крохотные чешуйки, которые и складываются в рисунок их крыльев. Но в детстве он думал, что эта пыльца на крыльях помогает мотыльку летать, что, если схватишь его, и смажешь пальцами пыльцу – мотылек уже никогда не сможет взлететь.

Его дочка – вся в этой пыльце. Но она уже никогда не взлетит. Не встанет. Не побежит. Не подпрыгнет как Дима Билан на Евровидении. Не скажет: Привет, папуля!

***

Из сна его словно выкинуло. Звонил телефон, на часах – 5:30 утра (или еще ночи?). Он понял тут же, что за окном не орут сигнализации машин. Что в спальне нет никакой серо-белой пыли. Что его жена и сын наверняка спят, а дочка – тоже, лежит за стенкой в своей комнате под розовым одеялом с HelloKitty. Он никогда еще не был так рад столь раннему звонку из редакции в Москве. Ответил на вызов – бодрый девичий голос (у них же там работа по сменам, вот щас она еще несколько часов отработает и домой, а следующую неделю вообще выходная) сказал: «у вас там рухнул дом, надо срочно ехать снимать, нужна картинка и прямое на утренний выпуск». Он – предательски скрипящим спросонья голосом – попытался уточнить, отказаться, съехать. Понял, что не выйдет.

Встал. Вышел из спальни, чтобы не разбудить жену. Позвонил – разбудил оператора, ассистента оператора, водителя, инженера «флайки». Пошел в туалет, где один выключатель света и один стульчак. Пошел в ванную, где воду – в отличие от Донецка – дают постоянно – умылся, почистил зубы. Открыл крутящийся деревянный шкафчик на кухне, насыпал кофе в турку над нержавеющей мойкой со шведским клеймом. Пока варится кофе, уткнулся в телефон – чтоб узнать, что за дом там рухнул. Выпил кофе с невкусным, но обязательным с утра бутербродом. Оделся. Осторожно, чтобы не разбудить, заглянул в комнату дочки – за порогом всё в порядке, ночник не горит, дверцы шкафа закрыты, розовое одеяло сбилось и обнажило её ногу. Носка с морковками на ноге нет – сняла перед сном, он всегда говорит ей, что спать надо без носков. Закрыл дверь в комнату дочки, вышел в ночь.

У рухнувшего дома они оказались одними из первых – конечно, среди коллег по СМИ. Типичная улица в центре – уставшие фасады разновеликих домов, бывших молодыми и красивыми во времена империи, одной стеной слепо глядят на десятки машин с мигалками и людей в разном обмундировании. С улицы уже все перекрыто – ничего не снять. Они находят арку в проходной двор рядом, идут мимо молодого сотрудника в скучной серой форме.

Сотрудник кричит: Вы куда, у вас есть разрешение?

Он отвечает: конечно, есть!

Сотрудник: от кого?

Он: от оперштаба!

И проходят мимо сотрудника в арку. Там, со двора, всё вполне видно – рухнули две «парадных» старого доходного дома, с шестого по первый этаж, убогий флигель уныло