Коммуналка была хорошая – что редкость для коммунальной столицы страны. Там был всего один выключатель света в туалете и один стульчак на всех – ему приходилось бывать в коммуналках, где выключателей было несколько, а внутри туалета на гвоздиках висели сразу несколько стульчаков. Чтобы каждый жилец пользовался своим светом и мог усаживаться на личный стульчак, непопорченный соседом/соседкой. Иногда в «плохих» коммуналках на дверь туалета вешали замок – чтобы неправильные соседи, которые отказываются убираться в местах общего пользования по графику, не платят за общий свет и не имеют своего стульчака, не могли попасть в туалет. Ключи от замка в таких коммуналках раздавали только «хорошим» соседям, «плохим» оставалось только ссать им в борщ на общей кухне.

В его коммуналке если кто и ссал кому в борщ – то делал это аккуратно, незаметно и с дружелюбным выражением лица. У каждого из жильцов были свои претензии к другим – иначе и быть не может, когда три семьи вынуждены жить в одной квартире и пользоваться одним стульчаком. Его больше всего беспокоил соседский чайник – глава семьи с красивой армянской фамилией, но с абсолютно русскими «пацанскими» ухватками был уверен, что воду в чайнике для вкуса и здоровья надо кипятить долго – а жили они дальше всех от кухни и их чайник был оборудован самым мерзким по звуку свистком. С такой очень протяжной нотой «сииииииии», после которой никогда не наступала не многообещающая «до», не нежная «ми». Закипевший соседский чайник мог тянуть свою «си» по полчаса – и если он выходил на кухню и выключал его, то сосед с красивой армянской фамилией приходил и снова ставил чайник на газ. Заканчивалось всё это обычно почти полностью выкипевшей в нем водой, для чая уже не хватало, поэтому сосед набирал воду и снова ставил чайник закипать. И ждать протяжную «си».

В комнате площадью 11,7 квадратных метров он жил сначала один (очень недолго), потом с будущей женой (5 лет), потом с женой и сыном (5 лет), потом с женой, сыном и дочерью. Вряд ли можно считать своим домом место, где на каждого человека приходилось меньше трёх квадратных метров. У него не получалось там читать, у жены – мечтать, у сына с дочкой вроде бы почти всё получалось, они другого дома и не знали – откуда взяться рефлексии, когда не с чем сравнивать. Но в определенный момент он понял, что им нужен свой дом – чтобы всё не рухнуло.

Своим домом для них стала трёхкомнатная квартира в «пятиэтажке» 1958 года постройки. Он гордо называл её «сталинкой» – хотя Сталин к тому моменту уже умер, но дом успел отхватить наследие его эпохи – трёхметровые потолки, просторные комнаты с большими окнами и двумя балконами и кухня размером с их бывшую комнату в коммуналке. Дом этот был экспериментальный – построили по шведскому проекту из шлакоблоков, квартиры «давали» сразу со встроенной деревянной кухней с крутящимися шкафчиками и большой мойкой из нержавейки с импортным клеймом «Motala Rostfritt». С балкона спальни было видно магическую «чернильницу» Исаакия и безжалостную «кукуризину» Газпрома, но главное – там было очень много неба. Неба над карьером, который ему нравилось называть «озером», где кружили заунывно горланящие чайки. Неба, где закат каждый летний вечер сваливался на город оранжево-розовым сияющим одеялом. Неба, которое словно обнимало тебя, иногда давило так, что он боялся упасть.

И солнца в том небе было много. Если в коммуналке оно всегда обманывало и пряталось за угол, то здесь появлялось днём слева – и бесстыдно, прикрываясь только облаками, катилось вправо – до оранжево-розового заката, если повезёт с погодой. Когда они покупали эту квартиру и сидели в офисе банка вместе с её уже почти бывшими владельцами – семьей военного медика, состоящей из его вдовы и двух выросших детей – бабушка-вдова, которой явно не хотелось продавать квартиру (но выросшие дети настаивали), горько сказала: «а какие у нас там закаты…». Его жена ответила: «и теперь эти закаты будут наши» – после этих слов бабушка заплакала. Но плакала недолго – выросшие дети купили ей «однушку» недалеко от того же района. Но было ли ей видно оттуда закаты – он так и не узнал.

Они жили под самой крышей – «где немного ближе до звёзд», как пели уральские парни в своей старой песне про пацана, вернувшегося с войны. Ему нравился этот дом, он полюбил его. И долго отказывался замечать странности, которые стали возникать как прыщики на щеках девочки, в которую влюбился в восьмом классе. Сначала на газонах у подъезда появились какие-то провалы. Потом вдруг перестали закрываться двери в комнатах. Он выяснил – ригели замков вдруг оказались выше планок в косяках дверей, куда должны были заходить при закрытии, хотя три года всё работало нормально. Он переставил планки выше – и двери снова стали закрываться. Потом по стенам пошли трещины – небольшие, замазал шпатлевкой – и забыл. Но появился звук. Когда он в тишине работал/читал/просто лежал в спальне – из-под потолка как будто стал скрипеть сверчок. Непостоянно – но очень назойливо. Он решил, что так его 66-ти летний дом реагирует на проезд тяжелых фур по соседней оживленной магистрали. В 1958-ом грузовики были полегче, да и вообще машин под окнами было поменьше. Тогда, как известно, только деревья были большими.

Черно-белый фильм «Когда деревья были большими» он впервые увидел в детстве – и запомнил навсегда. Он так отличался от цветных гардемаринов и мушкетеров с их песнями на конях и красивыми женщинами в странных, но отдаленно волнующих платьях. Отличался даже от мрачных и страшных «Десяти негритят», после которых ему долго снились кошмары. «Когда деревья были большими» сначала зацепили его одним только названием – каким-то очень многообещающим. И это обещанное ему дали – чистой и искренней историей про потери. Где сначала неожиданно несмешной клоун Никулин ронял чужую стиральную машинку в лестничный пролет, потом оказывался в деревне, где жила девушка, которую родители потеряли в войну, а после – из страха потерять её менял всю свою