На обстрелы Донецка он выезжал много раз. Осенью 22-го прилёты с погибшими случались через день – и били по центру города. По парку кованых фигур у бульвара Пушкина, где случайных прохожих убило возле детской площадки. По улице Челюскинцев, где снаряд прилетел в частный дом и убил бабулю, которая невовремя решила выйти на крыльцо. По рынку промтоваров у ж/д вокзала, где палатки горели вместе с продавцами. По центральному рынку, где один снаряд угодил в маршрутку, полную людей, а другой разорвался рядом с цветочными рядами – и убил девчонку-цветочницу, чья мать сначала долго смотрела на неё, не веря, что это её дочь, а потом накрыла лицо – чтобы никто из журналистов не снял её доченьку – уже некрасивой, уже убитой.

Они с оператором жили на площади Ленина. Туда «прилетало» регулярно – по гостинице «Донбасс-палас», где сначала селились некоторые известные военкоры (потом они перестали там селиться), по зданию Главпочтамта, чьи «часы мира» остановились той же осенью 22-го, по администрации Ворошиловского района и Народному Совету ДНР – окна нижних этажей у них уже заколотили фанерой, иначе слишком часто пришлось бы менять стёкла. После очередного прилёта в здание Народного Совета он снял «стендап» – рассказал в кадре, что произошло, какие разрушения, кто погиб – и лишь много позже узнал от знакомых, что кусок этого «стендапа» попал в клип рэпера, прославившегося композицией «грязная работа» про пацанов, которые «без перерыва на коньяк, без перерыва на субботу». В новый – весьма депрессивный клип этого рэпера – по до сих пор непонятной для него причине взяли звуковую нарезку из его репортажа со словами «Донецк с самого утра обстреливают, выбиты окна, двери входной группы, а там – дальше – лежит тело погибшей женщины». Когда он услышал свой голос в том депрессивном клипе, подумал – как же обыденно и страшно звучит это перечисление: окна, двери, тело женщины… Ведь он ничего не узнал о том, кем она была, куда шла, поднявшись по подземному переходу, навстречу смерти. Да и вообще – «тело погибшей женщины» – это плохо звучит, эта бездушная формулировка навсегда лишает её жизни.

Они жили не в гостинице, а в обычной квартире, выходящей окнами на площадь Ленина. Как и все жители Донецка, раз в три дня они по очереди набирали воду в канистры – тогда, в 22-ом, воду давали всего на несколько часов – и надо было успеть набрать её про запас. Хуже всего было, когда обстрелы случались в это драгоценное время подачи воды – приходилось ехать на съемку, не помывшись и не набрав воду – московской редакции, где воду не нужно набирать в канистры, особенности жизни и работы в Донецке объяснить было сложно. Зато из этой квартиры на обстрелы можно было ходить пешком – а однажды они сняли репортаж, не выходя дома.

Тогда опять была суббота, полдень, они как раз вернулись с утренней съемки на позициях – и сразу несколько прилётов по площади Ленина, те самые мерзкие «бууумс» – прямо под окнами. В их квартире было три окна, оператор стал снимать через крайнее правое, он – через левое. Увидел, как из магазина внизу вышла женщина и пошла на площадь – заорал ей через окно «Вы куда? Там стреляют, бегите в подъезд!» – подъезд оказался заперт, пришлось спуститься и впустить её, чтоб переждала обстрел. Сразу после – еще несколько прилётов – таких, что руки, снимающие через окно видео на телефон, инстинктивно дёрнулись. Да, сразу после он понял, что снимать обстрел, стоя перед окном – это редкая глупость, как минимум осколками стёкол могло посечь. А потом увидел, что в центральное окно их квартиры прилетел осколок и оставил в стекле аккуратную дырку с паутиной трещин вокруг. На подоконнике лежал кусок снаряда – кто-то из коллег, что до них жил в этой квартире, видимо подобрал его ранее на месте прилёта и притащил сюда. Им местные сказу сказали – не забирайте осколки снарядов, не таскайте с собой – мол, плохая примета, другой снаряд его найдет. Донецким вообще нужно верить сразу и на слово – вот и в тот раз они оказались правы. Мелкий осколок прилетел только в то окно, на подоконнике которого лежал другой осколок снаряда. В то единственное окно, через которое они не снимали.

Это было в 22-ом – в его первую командировку в Донецк. К 24-ому году город изменился. Во многих квартирах поставили огромные баки, в которые вода набирается сама – и больше не нужно суетиться с канистрами и «ловить», когда дадут воду. А на обстрелы журналисты стали ездить куда реже – линию фронта отодвинули и противнику стало сложнее «достать» город, хотя теперь почти каждый день в небе видны белые тонкие «стрелы», заканчивающиеся маленьким «облачком» – значит, работает ПВО. Обстрелы не прекратились – и люди в Донецке не перестали гибнуть из-за прилётов. Но они привыкли к ним, что ли. Наверное, что-то подобное было и в Ленинграде в 43-ем – те, кто выжил после самой страшной первой блокадной зимы, кто дождался весны и лета, кто уцелел после второй зимы в осажденном городе – те уже не боялись обстрелов и бомбёжек. В Донецке тоже устали бояться – на улицах города стало куда больше прохожих, а первые этажи многих зданий защищены мешками с песком. Здесь научились поразительно быстро заделывать воронки и дыры от прилётов на дорогах и тротуарах. Здесь привыкли жить на войне – всегда рядом со смертью.

***

Свой дом у него появился недавно. Не назовешь же своим домом маленькую родительскую квартиру с двумя комнатами «трамваем» в Заполярье. Да и студенческую общагу, что тогда стояла в сотне метров от Финского залива, а теперь – благодаря намыву – оказалась в километре от него – домом тоже не назовешь. Потом была комната в коммуналке – в сером доме с башенкой, где Алексей Толстой написал свой «Гиперболоид инженера Гарина». Окно той комнаты площадью 11,7 квадратных метров выходило на глухую желтую стену. Еще из него было видно трубу завода, который потом снесли, старое дерево, которое потом срубили, и небо, которое осталось там до сих пор. Небо