Сначала я сняла жемчужное ожерелье. Питер купил его в Гонконге – его первая поездка на Восток, сразу после нашей помолвки. Я понюхала ожерелье, пытаясь понять, останется ли запах на нитке. Затем скинула туфли и расстегнула молнию на платье – оно было облегающим, из бледно-голубого льна с шелковой подкладкой. Очень в стиле Джеки, подумала я, увидев его на витрине «Вудворд энд Лотроп». Больше всего пострадала изнанка украшенного фестонами лифа. Платье было испорчено, я в этом не сомневалась. Я аккуратно сняла его. Под мышками, словно закатившиеся в неведении глаза, торчали белые вкладыши.

Я не знала, нужно ли снимать что-то еще. Кружевной лиф комбинации тоже промок; по ощущениям, в лифчике скопилась целая унция рвоты.

Пока я медлила, девушка вернулась – с тазиком воды и двумя белыми полотенцами. Полотенца она отложила в сторону, а затем, словно это был наш обычный ритуал, стянула с меня комбинацию и приступила к застежкам на лифчике.

Вот теперь, оставшись в одних трусах и чулках, я бы с радостью прикрылась большой розовой салфеткой, но девушка усадила меня на скамейку, расстелила у меня на коленях полотенце, помешала теплую воду в тазу – воздух наполнился ароматом лаванды – и намочила плотную тряпочку. Затем медленно и бережно обтерла мне шею, зону декольте и грудь. Неприметная, скуластая, она не относилась к числу вьетнамских красавиц – щеки круглые, рот большой, кожа не идеальная, – зато у нее была добродушная улыбка, а в теплом дыхании чувствовался приятный сладкий аромат. Она обтерла меня сухим полотенцем и подала розовый шелковый халат – надо полагать, с плеча хозяйки дома.

– Одевайте, – прошептала она. Затем перекинула через руку платье, комбинацию и бюстгальтер, собрала полотенца и взяла таз с водой. Перед уходом она улыбнулась. Хотя мы были примерно одного возраста, я чувствовала себя под материнским крылом. – Все будет хорошо, – сказала она.

Оставшись одна, я не знала, что делать дальше. Я вдруг поняла, что совсем забыла о Питере: возможно, он искал меня, возможно, кто-то спросил у него: «Это не вашу жену увели в дом?» А может – вероятнее всего, – хозяйка шепотом объяснила ему, что произошло.

Мне снова стало жутко стыдно, хоть я и понимала, что стыдиться нечего. Я чувствовала, что опозорилась – хуже, показала свою некомпетентность. Знала бы другая женщина, мать, как держать младенца, чтобы избежать аварии? Предвидела бы извержение по скривившемуся рту? Я была единственным ребенком в семье, маме было сорок, когда я родилась, и пятьдесят семь, когда она умерла. Опыта с младенцами у меня почти не было, и я переживала из-за этого, ведь совсем скоро младенец мог появиться и у нас.

С детьми постарше я справлялась прекрасно. Иногда я шутила, что защитила по ним диплом. До замужества я год работала в детском саду Гарлема, наслаждаясь каждой минутой: дети были очаровательны, а моя компетентность воодушевляла (все-таки я буду замечательной матерью!), но младенцы меня пугали – младенцы, которых, подобно диким зверям, или пьяницам, или сумасшедшим, нельзя ни уговорить, ни подкупить, ни отвлечь от их печалей с помощью печенья, сказки или игры.

Младенцы, которые могут отрыгнуть восемь унций пюре прямо в вырез твоего любимого платья на пикнике в саду, где полно дипломатов и инженеров, экономистов и генералов.

Сидя в углу за ширмой, совсем как наказанный ребенок, я вдруг подумала, что мать младенца, веснушчатая теннисистка из богатой семьи, прекрасно знала, что делает, оставляя его со мной. Пожурчать, ну конечно, думала я. Она знала, что младенец скоро срыгнет, и вовремя от него избавилась.

Я встречала ее типаж. В колледже. Такие девушки умели – своего рода noblesse oblige[3] – заручаться помощью незнакомцев, но при этом самим не казаться беспомощными. Они все устраивали так, чтобы их проблемы решали другие – одалживали им шарф, или зонтик, или десять долларов, вызывали такси, забирали из химчистки одежду, – а потом шутливо благодарили вас, будто приняли помощь, только чтобы сделать вам приятное.

Я закуталась в хозяйский халат. Плотный шелк приятно холодил кожу. Запахи тканей и крахмала, пропитавшие тесную комнатку, напомнили мне о детстве – о том, как мама гладила белье в лучах вечернего солнца в спальне нашего узенького дома, о шенильном покрывале, с которого я за ней наблюдала, – но гладкость шелка и аромат лаванды, задержавшийся на моей коже, не вызывали тоску по дому, а, наоборот, помогали полюбить это новое место.

Полюбить расстояние, которое я преодолела, и всю здешнюю странность – то красивую, то пугающую, – которую до этого момента я видела словно бы краешком глаза.

Я снова взглянула на белый аозай, висевший на плечиках за ширмой. Как просто и элегантно и как практично – к такому платью не нужны ни подвязки, ни пояс для чулок. Ни пудра, ни губная помада, ни бигуди, ни лак для волос – ничего этого не нужно, когда у тебя гладкая кожа и красивые волосы вьетнамской девушки.

Не нужно рукопожатий в перчатках, не нужно, затаив дыхание, изображать спокойную уверенность, когда вместо этого куда проще, куда естественнее склонить голову и опустить глаза.

Не нужно прикрывать неприятный сюрприз на пикнике веселенькой салфеточкой, не нужно облупившегося на солнце атлетизма, из-за которого вопрос «Вы играете в теннис?» звучит как оценка характера, когда можно просто шепнуть: «Все будет хорошо» – и скрыться, как бледный листок на ветру.

Пока в голове у меня крутились подобные непатриотичные мысли, в комнату вошла виновница случившегося:

– Где она?

Я встала, поплотнее запахнула халат и вышла из-за ширмы.

Да, это была Шарлин. При виде меня она издала смешок, громкий и удивленный, затем поспешно прикрыла рот ладонью и изобразила раскаяние.

– Мне так неловко, – сказала она. Девочка с Барби стояла у нее за спиной. – Нет, правда. Какой кошмар! Надеюсь, ваше платье еще можно спасти.

Она посмотрела в окно за швейной машинкой, и, проследив за ее взглядом, я увидела во дворе веревку, где сушились на солнце платье, комбинация и бюстгальтер. Я почувствовала себя еще более уязвимой из-за того, что эта женщина, эта Шарлин, увидела мою одежду первой, еще до того, как я узнала, куда ее унесли.

– Надеюсь, вы позволите мне купить новое, если пятна не сойдут? А еще лучше, – она взглянула на девушку, которая только что вернулась со стаканом лимонада на подносе, – попросим