— Ты моя избавительница. Я пропаду без тебя.

Он устал безмерно. Опасность отступила. Страшное наваждение, поднебесный столб огня, молнии, летящие из тьмы в его сердце, остались далеко за лесами. Он промёрз, хотелось упасть и заснуть. Изба была ледяная, кровать с одеялом промерзла.

— Дрова в сенях, — сказала Лана. — Топор у печки. Вот спички, — она извлекла из сумки коробок. Лемнер ушёл в ледяные, хрустящие сени. Нащупал дрова. Положил на грудь полдесятка поленьев, вернулся в избу. На столе горела керосиновая лампа, жёлтый язык разгорался, над ним появлялась голубая кайма.

Топор был острый, с гладким от множества прикосновений топорищем. Лемнер откалывал от полена щепки, совал в печь. Они загорались неохотно, чадно, но всё ярче, трескучей. Он сунул в огонь два полена, видел, как огонь лижет волокнистое дерево. Дрова лениво занимались. Лемнер почувствовал дохнувшее из печки тепло.

— Дрова есть, хлеб есть, соль есть. Будем жить! — Лана смотрела, как он орудует у печи. Лампа освещала половину её лица. На этой половине сиял отражавший огонь глаз.

Дрова трещали, по стенам и потолку бегали горячие отсветы. Суки в потолке увлажнились, заморгали. Потолок был зрячим.

Лемнер отыскал железный чайник, вышел на мороз, набил чайник снегом, вернулся и поставил чайник на плиту. Лана пододвинула к печи лавку. Они сидели, прижавшись, и смотрели на огонь.

— Ты уже бывала в этой избе? Знаешь, где лежит ключ, где дрова, где керосиновая лампа.

— Жила здесь летом. Когда ты совершал подвиги в Африке, я провела месяц в Карелии, здесь, у лесника. Я прилетела к тебе в Африку, на берег озера Чамо из Вохтозера.

— Чудесное место. Чудесные леса. Чудесные дымы из труб. Чудесная лодка в снегу. Ты чудесная.

— Здесь белые ночи. В озере отражается негаснущая заря. Над серебряной водой летит гагара, роняет каплю, и на воде расходятся медленные круги. Сосняки горячие, красные, смоляные. В них черничники, полные ягод. Ими лакомятся медведи, оставляют на тропе фиолетовые кучки помёта.

Лесник брал меня в лодку, поднимал из воды сеть. В ячеях трепетала рыба. Мы сажали лес. Он шагал за плугом, вёл борозду, а я шла следом и бросала в борозду семена сосны. Я жила наверху, в светёлке. За стеклянным оконцем белое, как молоко, неподвижное, ночное, молчало озеро. Я мечтала, что когда-нибудь привезу тебя сюда. Покажу малиновую зарю, летящую гагару. Протяну тебе на ладони пригоршню черники. Губы у тебя станут фиолетовые.

— Ты моя жена, любимая, драгоценная!

Лемнер, сидя на лавке, обнимал Лану. Из открытой печной дверцы лилось тепло. Бегали по потолку и бревенчатым стенам летучие отсветы. Лемнер был благодарен избе, служившей ему прибежищем после ужасной, со взрывами, слезами и кровью жизни. Жизнь была полна ослеплений, помешательств, неосуществимых дерзновений, которые обернулись гневной поднебесной девой с мечом и орущим ртом. Он должен был погибнуть, но чудесно уцелел, спасённый восхитительной, данной ему во спасение женщиной. Теперь он находился под защитой бревенчатых стен, летающих светляков, тёмных мудрых глаз, взирающих с потолка.

— Скажи, что это было? Откуда страшный удар, сокрушивший мою жизнь? Кто та гневная, до неба, женщина? Она вдруг встала из снегов над Окой под Серпуховом, на границе московских земель, и обрушилась на меня.

— Не знаю. Мне не дано угадать. Должно быть, ты нарушил закон Русской истории. Посягнул на её глубинную тайну. Быть может, было явлено чудо Пресвятой Богородицы. Она сберегает тайну Русской истории. Богородица и есть Русская история. Ты разуверился в Русской истории, разуверился в Богородице. Поклонился Дьявородице и был повержен. Но Богородица, милостивица, смилостивилась над тобой, отпустила в эту избу. Здесь ты будешь доживать свои дни. Станешь лесником, отпустишь бороду, будешь уплывать в озеро за рыбой, ходить за рыжим конём и сажать лес. А я стану поджидать тебя в нашей избе и растить сына.

— Так и будет, — он обнимал её. Над ними по избе летали прозрачные бабочки.

— Знаешь, мне что-то холодно. Должно, на трассе, на морозном ветру, простыл. Не хватало слечь после стольких вёрст пути. Вот если бы выпить водки!

— В моей сумке много всяких снадобий. Есть от простуды, меня всегда выручает.

— Что за снадобье?

— Отвар из лепестков георгина. Несколько капель в чай, и простуды как не бывало.

— Ну дай мне этих волшебных капель.

Лана пошла к столу, принесла керосиновую лампу и поставила на пол, подле лавки. Достала из шкафчика чашку, порылась в сумке, среди коробочек, пудрениц, флакончиков с духами. Извлекла пузырёк. Посмотрела на свет лампы. Лемнер видел пузырёк в её пальцах, розоватую жидкость. Представлял тёмно-красный, с сочными лепестками, цветок георгина. Было чудесно думать о живом цветке среди ледяной ночи.

Лана сняла с плиты чайник, налила талую воду в чашку. Прищурилась, считая падающие капли. Лемнер с умилением видел её осторожные пальцы, шевелящиеся губы, искорки падающих капель.

— Ты моя спасительница и целительница.

Лана подала чашку, и он выпил тёплую воду с растворёнными каплями. Вода показалась сладковатой, с едва уловимым цветочным запахом. Он подумал, что так пахнут летние палисадники, полные цветов. Георгины, астры, хризантемы, садовые колокольчики, флоксы, ромашки — чудесные цветники, взлелеянные руками русских крестьянок.

— Теперь бы вздремнуть.

— Ложись на лавку. Я погляжу за печкой.

Он улёгся на лавку, сначала на бок, потом на спину. Видел пляшущие на потолке язычки, мудрые, добрые, глядящие из потолка глаза. Он чувствовал чудесную слабость, детскую беззащитность, когда заболевал, и мама подходила к его кровати, клала на лоб прохладную руку. И он так любил эту нежную руку, был так благодарен за эту прохладу.

— Расскажи сказку про кота Самсона. Мне мама рассказывала.

— Не знаю сказку про кота Самсона.

— Тогда спой песенку про «серенького волчка».

— Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придёт серенький волчок, тебя схватит за бочок.

Он слушал, как она поёт, и в её голосе было бабье, русское, материнское, чудесно всплывавшее в голосах русских женщин во время колыбельных песен и надгробных рыданий.

— Придёт серенький волчок, тебя схватит за бочок!

Он почувствовал слабость в руках. Хотел протянуть их к Лане и не мог. Ноги в башмаках промерзли, и он ждал, когда разгорится печь, чтобы просушить башмаки,