вывеска «Дымок». Поодаль стояли фуры. В харчевне кормились дальнобойщики. Лемнер, замёрзший, забрызганный грязью, в камуфляже и танковом шлеме, с пустой кобурой, вошёл в харчевню. С порога смотрел на убогую зальцу, тесные столики, на дальнобойщиков, поедавших придорожный обед. Их жующие, скуластые, небритые лица не обернулись к нему. Лемнер стянул шлем, искал, где бы притулиться, согреться, укрыться от стальной трассы, гнавшей его в ледяную бесконечность. Он вёл глазами по зальце. Подавальщица обедов, выставлявшая на стойку тарелки. Кавказское, с усиками, цепкими глазками лицо хозяина заведения. Телевизор с немым изображением танцовщиц в кокошниках и танцоров в косоворотках. Картина с оленем у горного ручья. Под картиной за столиком, одна, отвернувшись от света, сидела женщина, недвижная, поникшая. Лемнер испуганно смотрел на неё. Желал, чтобы она повернулась к свету. Женщина, словно его услыхала, медленно повернула голову. Незатейливая люстра осветила её. Это была Лана, её чудесные, вспыхнувшие глаза, малиновый, беззвучно ахнувший рот.

— Лана! — Лемнер, стуча башмаками, задевая стулья, кинулся к ней, упал, обнял её колени. — Господи! Ты? Господи! — он обнимал её, прятал лицо в её коленях, дышал её теплом, запахом её духов. — Господи!

Она гладила его волосы, целовала в лоб.

— Как ты здесь оказался? Что случилось? Колонна ушла назад. Почему? Ты один?

— Ушла! Один! Из неба! Огонь! За грехи! Гонят! Хотят убить! За что? Пусть убьют! — он задыхался, в горле бурлило. Горе, беда, беззащитность, неуменье сказать путали слова. Он рыдал, обнимал её колени, умолял не уходить, не оставлять одного в этом мире, куда его заманили и откуда теперь изгоняли. Лана гладила его волосы, поднимала с пола, усаживала за стол.

— Ничего не говори. Потом!

Он не отпускал её руку, боялся, что она уйдёт. Целовал её пальцы, удерживал поцелуями. Страшился жуткого, беспощадного, непостижимого, что стерегло за пределами харчевни. Верил в чудо её появления. Когда иссякли все силы, отшатнулись все друзья, забылись все молитвы, ополчился весь мир, готовя страшную расправу, случилось чудо. Незримый поводырь привёл его в эту придорожную харчевню, усадил под оленем, осветил несуразной люстрой, вернул к любимой, обожаемой, милосердной женщине. Она спрятала его, сделала невидимкой, пустила в материнское лоно. Там он укроется, чтобы никогда не родиться, не появиться в этом чудовищном мире.

Хозяин заведения подошёл к телевизору и включил звук. Телеведущий Алфимов, разъярённый, праведный, занимал весь экран шевелящимися губами, выпуклыми глазами, распахнутой пятернёй:

— Подавлена попытка государственного переворота! Изменник Лемнер в часы великого военного напряжения, когда Россия на пределе сил защищается от кровожадного англосаксонского зверя, предатель Лемнер снял с фронта вверенное ему формирование «Пушкин» и направил на Москву с целью узурпации власти! Верными Президенту войсками он был остановлен и обращён в бегство! Его разыскивают, чтобы предать суду и неминуемой каре! — Алфимов показывал кадры, где колонна входит в Ростов, девушки бросают цветы, женщина подносит к бэтээру каравай, и Лемнер, склонившись, отламывает хлебный ломоть. — Все, кто опознает преступника Лемнера, обращайтесь в полицию!

Выступал политолог Суровин:

— Народ России достиг той зрелости, что отвергает всякого, кто хочет нарушить гражданский мир и ввергнуть Россию в пучину кровопролития и беспредела!

Шли кадры, на которых солдаты тащили мэра к столбу, набрасывали петлю, вздёргивали. Мэр бился в петле, пучил глаза, вываливал язык.

Выступал историк Клавдиев с профессорской бородой и указующим перстом:

— Русская история пестрит самозванцами. Лжедмитрий, Пугачев, княжна Тараканова. Охотники до царского венца. Русская история извергала их из своего чрева, как извергает выкидышей. Точно так же она извергла самозванца Лемнера, возомнившего себя государем императором. Он мечтал оказаться в Кремле. И он там окажется. Его привезут в Кремль, поднимут на колокольню Ивана Великого, низвергнут вниз. Под куполом колокольни золотом пробежит бессмертная пушкинская строфа: «Есть место им в полях России. Среди нечуждых им гробов». Следовали кадры стоящих у забора трёх братьев, хмурых, волосатых и диких. Лемнер из золотого пистолета пробивал им лбы, и они укладывались рядом, головами в одну сторону.

Выступал писатель Войский.

— Я начал книгу об Иуде Лемнере. Этих Иуд было немало в русской истории. Князь Курбский привёл поляков на Русь. Мазепа привёл воинство шведов. Власов вёл немцев. Лемнер, этот Иуда наших дней, готовил приход англосаксов. Курбский, Мазепа, Власов слиплись в этом извращенце и предателе!

Шла хроника, где раненый летчик лежал на шоссе, а на него наваливалось толстое колесо бэтээра.

Лемнер ужасался. Его узнавала вся страна. Вся страна его ненавидела. Его ищут, ловят. Его портрет раздают постовым нарядам, проводникам поездов, стюардессам самолётов.

— Как мне быть? Они поймают меня! — Лемнер видел, как дальнобойщики за столиком перестали жевать, смотрят телевизор, обсуждают увиденное. — Куда бежать? В Стамбул? В Дубай?

— Россия велика. Пойдём! — Лана, быстрая, ловкая, вскочила со стула, набросила шубу, схватила сумку из тиснёной кожи, подаренной Лемнером. Сунула ему упавший на пол танковый шлем. Они миновали столик с дальнобойщиками и вышли из харчевни в ледяную, дующую ветром, ночь.

И начался их бег по России. Лемнер безвольно, послушно следовал за ней. Она была спасительницей, берегиней. Была женой, матерью его нерождённого сына. Они были семьёй, подобной Святому семейству, что бежало, спасаясь от избиения.

На шоссе у харчевни они подхватили попутку и добрались до Тулы. Такси подвезло их к вокзалу, и Лана чудом купила билеты на отходящий поезд в Петербург. В Петербурге поколесили по городу и на поезде добрались до Петрозаводска. На автобусе доехали до Кондопоги. И везде хоронились, шарахались от патрулей, избегали разговоров с попутчиками.

В Кондопоге закупили провизию — хлеб, чай, сахар, консервы, копчёности. Лана попросила соли и спичек. Она доставала из сумки деньги, и Лемнер видел лежащие в сумке гребень, пудреницу, флакончики, коробочки с косметикой. Весь драгоценный арсенал, от которого Лемнер повеселел.

Из Кондопоги в кабине лесовоза добрались до лесхоза, сурового посёлка среди красных сосняков. Лана договорилась с трактористом, и тот за хорошие деньги усадил их в кабину колёсного трактора, и они покатили по нечищеной дороге, колыхаясь на ямах. Трактор вёз немалое время, пока они не оказались на берегу пустынного, белого, подо льдом, озера, среди туманных лесов. Здесь стояла одинокая избушка. Тракторист высадил их и укатил, обещая приезжать каждые две недели, привозить продукты.

Избушка стояла в стороне от деревни. Там из труб шёл дым, туманилась тёплая жизнь. Здесь же снег вокруг избы был не топтан, из сугроба темнела перевёрнутая лодка.

— Как называется это место? — Лемнер смотрел на избушку. Вокруг пестрели заячьи следы.

— Вохтозеро, — Лана порылась в снегу под крыльцом, достала ключ. Повернула в замке, и они оказались в полутёмной, с низким потолком,