– Зачем я ему. Хотя он сам работает на этом комбинате, знает нужных людей, а выдавать их не хочет, если с меня взять нечего. Я бы и к вам не обратился, но всё-таки у нас более высокие отношения: и дочке вашей помогал, и книгу распространял.

Чернопут давно понял, что этот прилипчивый профессор всё делал с расчётом на будущее. И вот, на его взгляд, оно наступило, и теперь спешил воспользоваться вниманием, пока не оказался забытым и ненужным. А что, так и выходило: дочь далее учиться не желает (зачем, когда папа прокормит?!), и профессорские услуги, если их можно назвать таковыми, теперь не нужны. К тому же Иннокентий Павлович отношения к литераторам, с которыми у Германа были давние счёты, не имел, поэтому и не хотелось попусту тратить время на него и распыляться. Всё это так, но ведь и не выставишь просителя бесцеремонно. В такой ситуации проще возникшую просьбу переложить на другого, и Герман воодушевился:

– Я вас услышал… Сейчас попробую связаться с нужным человеком.

Чернопут набрал номер, сказал:

– Приветствую, Андрей Сергеевич! Ваша светлость на работе? Хорошо, тогда не буду расплываться словесами, а сразу попрошу помочь одному уважаемому человеку. Чем помочь?.. Он объяснит. Зовут его Иннокентий Павлович, профессор словесности. Да, несколько необычно, но разговор у него по твоему профилю… Хорошо, дам ему телефон твоего секретаря, и она объяснит, как с вами встретиться. Договорились.

Профессор казался безразличным к разговору, сам же боялся пропустить единое слово, по интонации пытаясь понять: с пользой он для него идёт или впустую. Когда понял, что с пользой, то слегка улыбнулся, но и улыбку постарался не показывать.

– Ну вот, Иннокентий Павлович, вы всё слышали, – вздохнул Чернопут, радуясь, что одним звонком удалось избавиться от навязчивого посетителя. – Езжайте на комбинат, пока Андрей Сергеевич на работе, и, как говорится, флаг вам в руки!

– Очень, очень благодарен, Герман Михайлович. Ваша помощь неоценима… Ну, я побегу?!

– Да-да, конечно, он ждёт!

Профессор, вытирая вспотевший лоб, исчез так же неслышно, как и появился, а Чернопут шумно вздохнул и попросил Лену принести кофе.

Пока вкушая глоточками напиток, Герман ответил на два-три рабочих звонка и, хочешь не хочешь, в мыслях перенёсся к литературным «братьям». Ведь вся производственная текучка не могла заслонить от него развитие фонда, успешность конкурса и всё, что в той или иной мере приближало к торжеству победы над фанфаронами. Ознакомившись с входящими электронными письмами и дав указание секретарю, на какие из них ответить, а какие проигнорировать, Чернопут собрался домой, но Лена сообщила, что звонит Подберёзов.

– Соедини! – приказал хозяин.

Подберёзов говорил спутанно, заладил о каких-то щуках, что, мол, они пошли на нерест в ручьи. Что щук у него полное ведро, и пояснил:

– Поэт Котомкин привёз… Просил вам передать!

Чернопут сразу представил, как скривится жена от вида пахнущих тиной рыбин и сразу откажется от них, разразившись грубым словом в его собственный адрес и адрес того, кто это задумал.

– Ты вот что. Щук забирай себе, если уж привезли. У меня некому ими заниматься, – сердито сказал он Подберёзову. – Зря, что ли, конкурс ведёшь.

– Так Котомкин и вирши оставил. Если узнает, что щук я взял себе, то заест.

– Скажи ему, что рыбу передал по назначению, и поблагодари от моего имени.

– Вот это правильно… – повеселел Подберёзов. – Как скажете, так и сделаю.

– Во-во, пользуйся моей добротой, господин Джонсон! – весело сказал Чернопут.

Положив на стол телефон, Герман Михайлович развеселился окончательно, на душе сделалось по-весеннему задорно и благостно. «А ведь хорошая эта штука – конкурс! – подумал он. – Каждый человек на виду! И чего я раньше не догадывался об этом?!»

9

И профессор, и Подберёзов промелькнули по инерции в череде иных примелькавшихся лиц. Несколько дней Герман Михайлович пребывал в более или менее спокойном состоянии, но оно мало-помалу испарилось, когда невольно пропитывался тем, что происходило в мире. Из всего услышанного и увиденного получалось, что чудовищным враньём пропитывались все новости от западных «партнёров». Они постоянно пугали, назначали даты наступления русских на Украину, а когда они не сбывались, переносили сроки. Всем было ясно, что эта жуткая ложь способна втоптать в грязь любого праведника. И становилось понятным, что добром это не закончится, тем более что нацисты усиливали обстрелы Донбасса, совершали пограничные прорывы, которыми словно дразнили. И уже не хватало сил ждать чего-то такого, что разом прорвёт надувавшийся нарыв и начнётся то, от чего не поздоровится никому.

Чернопут не заметил, как сделался в эти дни иным человеком, в котором уживались две ипостаси: страх за нажитое и обида за то, что всё катится в неизвестность, когда рушились задумки, планы, и от этого делалось невыносимо обидно за себя, семью и за страну. Да-да, именно за страну, о которой он в последние годы особенно не думал, полагая, что невозможно её пошатнуть, как-то раскачать и толкнуть в пропасть. Но ведь всё к этому шло, давление из-за «бугра» нагнеталось и нагнеталось, и он вспомнил, что и в перестройку, казалось, ничего не предвещало катастрофы. Но ведь она произошла. «И свои предатели постарались, и Запад помог. Уж те-то приложились от души. И что теперь не так? Опять мы чем-то не угодили?!» – мысли его метались, душа стонала, и он уже боялся всё потерять, как не раз терял, но тогда был молод, а теперь… Теперь уж вряд ли сможет воспрянуть, если вдруг всё покатится в тартарары. Себя ему было не жалко, но мысли о жене, дочери и внучке не давали покоя. Ведь они, избалованные им, пропадут, не смогут зацепиться за жизнь. И никто не поможет, не подхватит под руку.

Как-то вспомнился Котомкин, и даже не сам вспоминался, а его щуки, будь они неладны. И ещё Подберёзов. Он-то что, так и будет по мелочам теребить, то щук предлагать, то, например, летом полмешка огурцов привезёт. Тогда уж лучше бы ведро подберёзовиков притянул – всё ближе к фамильной теме. Неужели все эти люди ни о чём ином не думают, не слушают телевизор, не заглядывают в интернет? И это даже не мелкотемьем