- Где Карлыгайн?- и принялась проклинать бога, который наделал вот такой беды.

В комнате не было сухого места. Промокшая постель завернута в кошму и уложена на табуретки среди помещения, в печи дымил и никак не хотел разгораться намокший кизяк. Я поискал глазами сестренку, но ее нигде не было.

- Карлыгаш, ты где?- громко позвал я.

- Здесь!- непонятно откуда донесся ее голосок и послышался беззаботный смех.

Я еще раз огляделся вокруг, но никого в комнате не было.

- Да здесь я, здесь!- раздался из большого деревянного ящика, стоящего в углу на широкой скамье, ее весело звенящий голосок. Она приподняла крышку и озорно уставилась на меня.- Это бабушка устроила мне здесь местечко!- похвалилась она,- тут и подушка, и одеяло. Тепло, тепло! И дождик с потолка не капает, вот!

В ауле, как сказала бабушка, остались только старики да малые дети, все с утра отправились на фермы и в поле, чтобы подремонтировать развалившиеся базы, собрать и просушить сено, которое не успели перевезти с лугов к зимовкам скота. Я обсушился и тут же поехал разыскивать председателя Садыка.

На другой день люди привезли домой Карлыгайн. С телеги ее сняли и принесли в дом на руках. Она не шевелилась и не открывала своих черных красивых глаз. Я слышал, как приехавшие рассказывали, что нашли ее у отары уже без памяти. Десяток овец погибло и только двоих успели прирезать.

Только к ночи Карлыгайн пришла в себя, но она еле шевелила губами и ничего нельзя было понять, что она говорит.

- Бредит, бедная,- сказала бабушка,- как бы жар не запек ей кровь...

В начале войны в ауле был свой врач - молодая девушка, но она куда-то неожиданно исчезла. Говорили, что уехала в райцентр, а оттуда попросилась на фронт. И вот с тех пор всех тяжелобольных приходилось возить в райцентр.

Утром у нашего дома остановилась телега, запряженная парой лошадей. Появившийся на пороге Ырыскельды сказал бабушке, что едет в райцентр и возьмет с собой Карлыгайн, чтоб показать врачам. Бабушка одела ее потеплей и, постелив на телегу большую кошму, укутала больную со всех сторон. Ырыскельды, не сказав больше ни слова, вскочил на сиденье и быстро погнал лошадей.

- Байбише, куда это вы отправили свою Карлыгайн?- остановился проходивший мимо аульный мулла Шам- шуали.

- В райцентр, к доктору,- неохотно ответила бабушка.

Кривой глаз муллы зло сощурился, и старик ехидно сказал:

- Если божья кара постигнет вас, я тогда скажу - мало! Да как же можно, чтобы такой пожилой человек, как вы, позволили отдать ее в руки неверных!

- Да как язык поворачивается у вас так говорить о больном человеке?- замахала на него руками бабушка и тут же скрылась за дверью.

Я слушал этот разговор и не мог, конечно, даже предположить, что очень скоро мы с бабушкой попадем в зависимость от этого злого косоглазого старика, которого в ауле все называли муллой.

Глава 3

У меня все чаще стали болеть глаза и не только тот, который мне покусали слепни на сенокосе, но и второй - здоровый. Чего только не делала со мной бабушка, чем только не лечила. Вроде бы и лучше станет, но не надолго. И бабушка устала, потеряла всякую надежду, хотя у нее и легкая рука, как говорили о ней в ауле.

В детстве я часто болел. Помню, как загорится лицо, тело начнет разламывать. Бабушка посмотрит на мое бледное лицо, приложит ладонь ко лбу и без всякого градусника скажет:

- Э-э, да ты весь горишь. Чтоб провалились твои дурацкие игры!

Она укладывала меня в постель, и мы оба ждали с нетерпением наступления темноты. А как только начинало садиться солнце, я сбрасывал с себя одежду и подставлял бабушке спину.

- Бисмилла,- говорит бабушка, набирает в рот холодной воды и с шумом брызгает на меня.

Я вздрагиваю, хотя и жду этой процедуры, корчусь, выгибаю спину, как рыба, выброшенная на сушу. Только бабушка не обращает на это никакого внимания и не прекращает своего занятия, пока я весь не становлюсь мокрым. Она вся занята самим процессом «лечения»: она трижды проносит кесешку над моей головой и всякий раз приговаривает: «Сбереги от бед, сбереги от бед!» Ставит ее передо мной на стол и заставляет повторить за ней трижды «тьфу, тьфу, тьфу!»

И тут я вспоминаю, что Карлыгайн, когда укладывала первый раз после рождения мою сестренку в колыбель, точно так же водила над ней зажженной спичкой. Значит, это она у бабушки научилась.

И вот, повторив за бабушкой ее магическое «тьфу», дрожа весь от холода, кидаюсь в приготовленную для меня постель. Бабушка укрывает меня одеялами, всякой одеждой, которая оказывается у нее под

руками. Я лежу, укрытый с головой, под этим тяжеленным ворохом тряпья и, задыхаясь, сжимаю кулаки, чтобы сдержать дрожь всего тела. Потом начинаю покрываться с ног до головы мелким потом. Дышать трудно, и я потихоньку приподнимаю край одеяла у самого носа, но так, чтобы не заметила бабушка. Если она увидит, то тут же обрушится на меня:

- Терпи, сорванец! Простужаться не будешь! Не умрешь, не задохнешься!- и укутает еще старательнее.

Теплю. Горький пот покрывает всю голову, заливает глаза, и я умоляю бабушку:

- Не могу больше! Пот ручьями льет!

- Молчи! Пусть льет. Это у тебя простуда выходит.

И действительно, на другой день встаю совершенно здоровым, бодрым. Аппетит такой, будто с улицы прибежал только. Правда, глаза ввалились да осунулось лицо. Но это, я знаю, через день другой пройдет.

Сколько помню себя, бабушка всегда поднимала меня на ноги. Она была моим единственным врачом. И я верил, что ей удастся вылечить и мои глаза. Но на этот раз она оказалась бессильной. И вот тогда в нашем доме и появился тот самый косоглазый старик Шам- шуали, который ругал бабушку, когда Карлыгайн увозили в больницу.

До войны, когда все мужчины аула были дома, этого невзрачного старикашку никто и не замечал. А вот за эти годы он стал авторитетным человеком на селе. Теперь его звали муллой, хотя раньше этого слова никто и не произносил, и он ходил по домам. Родился ли ребенок, умер ли старик