Когда богадельни достигла весть об отставке смотрителя, ее восприняли как победу: его уход сочли прелюдией к грядущему триумфу. Он признал, что не имеет права на спорный доход, а раз деньги не принадлежат ему, значит принадлежат им. Сто фунтов в год на каждого вот-вот должны были стать явью; на Эйбла Хенди смотрели как на героя, на Банса – как на малодушного подхалима, с которым зазорно и разговаривать. Однако вскоре до стариковских комнат добрались и другие известия: сперва – что доход мистера Хардинга не будет разделен между ними (и эти сведения подтвердил Финни, стряпчий), затем – что на место мистера Хардинга немедленно назначат другого смотрителя. Что новый смотритель не будет добрее, они знали, что будет менее к ним расположен – подозревали; но горше всего была весть, что с уходом мистера Хардинга два пенса в день, его подарок, выплачиваться больше не будут.

Таков был финал их великой борьбы за свои права, их споров и надежд! Они променяли лучшего из хозяев на неизвестного и, возможно, худшего и потеряли по два пенса в день! И все же этим их беды не ограничились, как мы вскорости увидим.

– Садитесь, садитесь, друзья, – говорил смотритель. – Я хочу на прощанье сказать вам несколько слов и выпить за ваше здоровье. Сюда, Моуди, вот стул, сюда, Джонатан Крампл…

И так, мало-помалу, он усадил всех. Немудрено, что они робко жались к дверям, после того как отплатили за всю его доброту такой черной неблагодарностью. Последним пришел Банс и со скорбным видом медленно прошествовал на свое всегдашнее место у камина.

Когда все сели, мистер Хардинг поднялся, чтобы к ним обратиться, но, поняв, что ноги не очень его слушают, опустился обратно.

– Мои дорогие старые друзья, – сказал он. – Все вы знаете, что я вас покидаю.

По комнате пробежал шепоток, возможно выражавший сожаление о его уходе; впрочем, то был всего лишь шепоток и выражать мог что угодно.

– Последнее время между нами существовало недоразумение. Как я понимаю, вы считали, что получаете не все, вам причитающееся, и что средства богадельни распределяются не должным образом. Что до меня, я не знаю, как следует распределять эти деньги и как лучше ими управлять, так что почел за лучшее уйти.

– Мы вовсе не хотели выгонять ваше преподобие, – сказал Хенди.

– Да, ваше преподобие, – подхватил Скулпит. – Мы и не думали, что так выйдет. Когда я подписал петицию… то есть не подписал, потому что…

– Дайте его преподобию договорить! – перебил Моуди.

– Да, – сказал мистер Хардинг, – я верю, что вы не хотели меня выгонять, но почел за лучшее вас покинуть. Я, как вы, наверное, догадываетесь, плохо умею судиться и, когда стало ясно, что нашу тихую жизнь нарушат, решил, что правильнее будет уйти. Я не держу обиды или зла ни на кого в богадельне.

При этих словах Банс испустил тихий стон, явственно выражавший неодобрение.

– Я не сержусь и не обижаюсь ни на кого в богадельне, – с нажимом повторил мистер Хардинг. – Если кто-нибудь ошибался – а я не утверждаю, что такое было, – его склонили к этому дурным советом. В нашей стране каждый волен бороться за свои права, а ничего другого вы не делали. Покуда мои и ваши интересы расходились, я избегал высказывать свои суждения, но поскольку теперь связь между нами разорвана и мой доход не зависит больше от ваших поступков, сейчас, перед уходом, позволю себе дать вам совет.

Все объявили, что впредь во всех делах будут руководствоваться исключительно мнением мистера Хардинга.

– Вероятно, некий джентльмен вскоре займет мое место, и я настоятельно советую вам встретить его любезно и больше не обсуждать между собою его дохода. Даже если вы уменьшите его долю, вы не увеличите свое содержание. Дополнительные деньги не перейдут к вам; вы получаете все потребное, и ваше положение едва ли можно улучшить.

– Бог да благословит ваше преподобие, мы это знаем, – вставил Сприггс.

– Истинная правда, ваше преподобие, – сказал Скулпит. – Мы это теперича видим.

– Да, мистер Хардинг, – произнес Банс, до сей минуты молчавший. – Думаю, они теперь все это поняли, когда выгнали на улицу хозяина, какого у них уже никогда не будет; когда сделались никому не нужны.

– Полно вам, Банс, – сказал мистер Хардинг, сморкаясь и украдкой вытирая глаза.

– Что до этого, – вмешался Хенди, – мы мистеру Хардингу дурного не желали, и ежели он уходит, то мы тут ни при чем, и я не понимаю, чего Банс на нас наговаривает.

– Вы погубили себя, и меня вместе с вами, вот чего, – ответил Банс.

– Чепуха, Банс, – сказал мистер Хардинг, – никто никого не погубил. Я надеюсь, мы расстанемся друзьями, и каждый из вас выпьет стакан вина в добром согласии со мной и промеж себя. Не сомневаюсь, что в новом смотрителе вы обретете доброго друга, а если вам будет этого мало – что ж, я не уезжаю далеко и буду иногда к вам заглядывать.

И, закончив речь, мистер Хардинг налил вино, сам подал стаканы каждому из сидящих, поднял свой и сказал:

– Бог да благословит вас всех! Искренне желаю вам всего наилучшего. Надеюсь, вы будете жить в довольстве и скончаетесь, уповая на Господа Иисуса Христа и благодаря Всемогущего Бога за все то доброе, что Он вам дал. Бог да благословит вас, дорогие друзья! – И мистер Хардинг выпил свое вино.

Вновь по кругу пробежал гул, более отчетливый, чем вначале, и на сей раз он выражал признательность мистеру Хардингу. Увы, в нем было мало искренности. Бедные старики! Угрызения совести и стыд мешали им быть искренними. Как могли они призвать на него благословение Божье в полный голос и с неподдельным чувством, зная, что именно их клика выгнала его из счастливого дома, отправила на старости лет под чужой кров! И все же они постарались сделать хорошую мину, выпили вино и ушли.

В прихожей мистер Хардинг пожал каждому руку и каждому сказал доброе слово о его заботах и хворях, и они, что-то промямлив в ответ, расползлись по своим норам.

Все, кроме Банса, который остался попрощаться отдельно.

– Есть еще бедный старый Белл, – сказал мистер Хардинг. – Я не могу уйти, не простившись с ним. Идемте со мной, Банс, и возьмите вино.

Они отправились к дому стариков и вошли к Беллу, который, как всегда, лежал на кровати.

– Я пришел проститься с тобой, Белл, – произнес мистер Хардинг громко, поскольку старик был туг на ухо.