Успешно покончив с первой частью плана, архидьякон поехал к епископу и натолкнулся на неожиданный отпор. Епископ считал, что это не подходит. «Почему не подходит? – спросил архидьякон и, увидев, что отец не сдается, повторил вопрос в более суровой форме: – Почему не подходит, милорд?»

Его преосвященство с несчастным видом заерзал в кресле, но все равно не уступил. Он полагал, что мистеру Хардингу не подойдет Пуддингдейл – слишком далеко от Барчестера.

– Да разумеется, он возьмет младшего священника!

Епископ полагал также, что мистер Куиверфул не подходит для богадельни, что такой обмен в такое время будет выглядеть неблаговидно, а когда архидьякон продолжил натиск, объявил, что мистер Хардинг ни при каких обстоятельствах не примет Пуддингдейлский приход.

– На что же он будет жить? – вопросил архидьякон.

Епископ со слезами на глазах ответил, что не имеет ни малейшего понятия, как мистер Хардинг будет поддерживать душу в теле.

От него архидьякон отправился в богадельню, но мистер Хардинг отказался даже слушать про Пуддингдейл. Затея совсем ему не понравилась: она попахивала симонией и грозила навлечь на него еще большее осуждение, чем все прежнее; он категорически отказался стать священником в Пуддингдейле при каких бы то ни было обстоятельствах.

Архидьякон рвал и метал, говорил что-то о нахлебничестве и нищете, о долге каждого зарабатывать свое пропитание, помянул безрассудство молодости и упрямство старости, словно мистер Хардинг повинен в обоих грехах, и, наконец, объявил, что умывает руки. Он сделал все, что было в человеческих силах, дабы облегчить и упростить дело, да, собственно, устроил так, что не осталось никаких оснований для беспокойства. И какова благодарность? Его советы систематически отметали, ему не доверяли, от него прятались; им полностью пренебрегли, как и сэром Абрахамом, который, к слову сказать, крайне огорчен происшедшим. Он видит теперь, что его дальнейшее участие бесполезно. Если его помощь понадобится, пусть обращаются, он всегда к их услугам. С этими словами он покинул богадельню и больше до сего дня туда не возвращался.

И здесь мы должны проститься с архидьяконом Грантли. Увы, портрет, вероятно, получился чернее оригинала; однако мы говорили о его изъянах, а не о его добродетелях. Мы видели лишь слабые его стороны и не имели случая показать сильные. Лучшие друзья не станут отрицать, что он немного чересчур своеволен и недостаточно разборчив в выборе средств. Правда и то, что ревность его направлена не столько на учение церкви, сколько на права духовенства, как и то, что желание иметь большой доход весьма близко его сердцу. Тем не менее он джентльмен и человек честный; он щедро тратит деньги и свои обязанности исполняет со всем тщанием, чем способствует улучшению общества. Он строг, но не суров и направляет не только словами, но и личным примером. Устремления его – здоровые, пусть и не самые возвышенные. Он щедр к бедным и гостеприимен к богатым; в вопросах веры набожен, но не ханжа, ревностен, но не фанатик. В целом от барчестерского архидьякона пользы больше, чем вреда, – таких людей надо продвигать и поддерживать, хотя, возможно, и не доверять им безграничную власть, – жаль, что ход повествования вынудил нас показать его слабость, а не его силу.

Мистер Хардинг не покладал рук, пока не подготовился к отъезду из богадельни. Стоит упомянуть, что суровая необходимость не вынудила его продать всю мебель, чтобы расплатиться с адвокатами; он был вполне готов к такому шагу, но вскоре выяснилось, что счета господ Кокса и Камминса этого не требуют. Архидьякон пугал издержками по делу, но в действительности вовсе не намеревался возлагать на тестя траты, сделанные далеко не только ради него. Их отнесли к епархиальным расходам и оплатили из епископского кармана, о чем его преосвященство даже не узнал. Бо́льшую часть мебели мистер Хардинг все же продал, поскольку ее некуда было деть, а коляска и лошадки по личной договоренности перешли к некой живущей в городе старой деве.

На ближайшее время мистер Хардинг нанял комнаты в Барчестере и туда перевез то, в чем нуждался каждый день: ноты, книги, музыкальные инструменты, свое кресло, любимый диванчик Элинор, ее чайный столик, погребец и скромное, но достаточное содержимое винного подвала. Миссис Грантли уговаривала сестру пожить в Пламстеде, пока не будет готов дом в Крэбтри, но Элинор стойко не соглашалась. Тщетно ее убеждали, что даме житье на съемной квартире обходится дороже, чем джентльмену, и что в нынешнем положении таких трат лучше избежать. Элинор не для того уговаривала отца оставить богадельню, чтобы переехать в Пламстед и бросить его в Барчестере одного. Кроме того, Элинор считала нечестным по отношению к некоему джентльмену поселиться в доме, куда ему менее всего хотелось являться с визитами. Теперь у нее была крохотная спаленка за гостиной, как раз над кладовой в лавке аптекаря, у которого они сняли комнаты. Здесь немного припахивало сенной и мятой, но в целом квартира была чистая и уютная.

День переселения бывшего смотрителя был назначен, и весь Барчестер гудел. Мнения по поводу того, хорошо ли поступил мистер Хардинг, разделились. Торговая часть города, мэр и городской совет, а также большинство дам горячо его восхваляли. Ничто не могло быть благороднее и достойнее. Однако джентльмены – особенно юристы и духовенство – держались другого взгляда. Они считали, что мистер Хардинг проявил постыдную слабость и недостаток esprit de corps[9], а равно крайнее малодушие, что его отречение принесет не пользу, а лишь исключительно вред.

Вечером накануне ухода мистер Хардинг пригласил насельников богадельни к себе. С Бансом он много беседовал после возвращения из Лондона и всячески старался объяснить тому причину своей отставки, не бросив при этом тень на положение будущего преемника. С остальными он тоже общался более или менее часто, и почти все они порознь выразили сожаление о его уходе; однако прощание мистер Хардинг отложил на последний вечер.

Он поручил горничной подать на стол вино и стаканы, расставить стулья вдоль стен и через Банса отправил каждому из стариков просьбу зайти и попрощаться с их бывшим смотрителем. Вскоре на гравийной дорожке уже раздалось шарканье стариковских ног, и одиннадцать насельников, способных покинуть свои комнаты, собрались в прихожей.

– Заходите, друзья мои, заходите! – сказал смотритель (тогда еще смотритель). – Заходите, садитесь.

И, взяв под руку Эйбла Хенди, который был всего к нему ближе, он подвел хромого смутьяна к стулу. Остальные последовали медленно и боязливо: увечный, больной, слепой. Бедняги! они были так счастливы прежде, но не сознавали этого! Теперь они не знали,