Мы ходили к мулле три лета и две зимы, и я познал хитрости арабской грамоты, читал народные предания и мог

сравнивать тексты с тем, как их пересказывает дядя Ботпай. Отдельные отрывки я и сам был в состоянии воспроизвести наизусть, но при всех на это не решался. Отцу удалось поправить дела. Больши м табуном, правда, он не обзавелся. Но свершись обряд обрезания в то время, каждому из нас, трех братьев, досталось бы по лошади, чтобы покрасоваться на празднике. И рубашки - новые, и мулле по четвергам - не по две, а по три копейки, пусть знает, что мы н е нищие. Отец победно, с видом: «А что я говорил?», на всех посматривал, а у матери прорывались тяжкие вздохи. Она по опыту знала, чем обычно сменяется такое относительное довольство. И, к сожалению, дурные предчувствия ее не обманули. Наступил год кабана. Он принес джут. Говорили, джут послан нам за людские грехи. - Не за грехи, а за лень, за тупоумие! - кричал Ботпай. Но люди посмеивались над ним, когда он косил камыш, по пояс стоя в озерной воде. В степи не существовало поговорки, по которой «смеется тот , кто смеется последним». Этим последним у нас ока зался впоследствии тот же Ботпай. Вспоминая о тех днях, я понимаю, что в тяжелом бедствии были повинны степная лень и беспечность, кумыс и бешбармак. Мы, бедняки, взяв за пример богатую родню, слишком заде ржались на джайляу. Но родня -то нанимала работников и позаботилась - скосить сено. А когда все остальные перекочевали на предзимние пастбища, то оказалось; скот кормить нечем. Засуха пожгла травы, травы превращались в труху от копыт животных, бродивших в поисках пищи. А осень только начиналась, и впереди была долгая сибирская зима. Занятия в школе прервались. Нечем стало платить мулле. Он уехал. Наша семья была большая - шестнадцать человек. Но только четверо - работники. Все остальные либо дети, либо стари ки.

Зима наступила, и трое взрослых ушли к чужим порогам, в батраки. Овцы и козы, коровы, лошади дохли от бескормицы. И ничего нельзя было сделать, и никто не мог помочь! Голод поселился у нас и стал самым главным в доме. Мне он до сих пор представляется в образе нашей бабушки и голодных детей, то есть нас самих. Почти половину нашей землянки занимала гро моздкая печь. Постоянно кипела вода в чугуне и громыхали голые кости. Кости павшей скотины, костный жир, который в хорошее время вытапливали для варки мыл а,- все шло в котел. Хамит с Сабитом приспособились, и я не отставал от них: когда из костей вываривается костный мозг, то капли жира плавают сверху и постепенно соби раются по краям чугуна. Полумрак от постоянного пара - и вот, улучив удобную минуту, когд а взрослые отвернутся или выйдут, мы быстро снимаем жир ложками, припасенными заранее. Угроза наказания не может нас остановить. Застань нас кто -нибудь из домочадцев за этим занятием, быть бы нам битыми. Но ложка навара стоит самой жестокой кары. Чай пили белый и горький. Так он назывался потому, что в кипятке плавали листки шалфея. И все равно мы с нетерпением ждали этой минуты: к чаю полагалась жареная пшеница. Бабушка распределяла: взрослым по две ложки, а детям по одной. Настороженные взгляды были прико ваны к бабуш киным рукам. - Зачем ты трясешь ложкой?.. - Глубже, глубже черпай! - Да, когда очередь доходит до меня, твоя ложка всегда скользит по самому верху... Узловатые старческие пальцы мгн овенно решали: кому добавить пол наперстка, из чьей доли - справедливости ради - стряхнуть несколько зернышек... Мы, дети, старались подсесть к бабушке поближе, угодливо заглядывали ей в глаза, а вечерами, перед сном,

наперебой почесывали ей спину. Мы хорошо усвоили, что благополучие наших желудков полностью зависит от ее расположения или нерасположения. Если же бабушка сердилась на кого -нибудь из нас, то был ведь дедушка, был отец... Заискивающе улыб нуться, вовремя подать чашку с чаем, предупредить: ты осторожней, а то пшеница у тебя рассыплется... Десяток зерен за это иной раз удается получить. Но чем дальше тянулась зима, тем напряженнее становились взаимоотношения за едой. В глазах взрослых улавливалось тоскливое безразличие, и все меньше выпадало добрых минут, в которые к ним можно было подластиться. Иногда, под авая кому -нибудь из старших чай, рука вом заденешь, словно ненароком, его кучку пшеницы. - Куда? Куда тянешь?! - послышится злой окрик, и большая рука, попутно ударив по твоей, ревниво подбирает все до зернышка. Вздохнешь и начинаешь делить свою долю на сем ь- восемь частей, лишь бы растянуть чаепитие. Чего -чего, а кипятку в тульском самоваре хватало всем. Хлебай сколько влезет, и никто слова тебе не скажет. Там, где много народу, а еды мало, неизбежно и часто возникают недоразумения, и каждому кажется, что об ойден, обижен, обделен именно он. Голод страшен тем, что он отчуждает даже близких. Стало тесно и неприютно под одной крышей. Братья решили отделиться. Разрыву между ними и моим отцом предшествовал такой анекдотический случай. У меня в чашке с тем же белым чаем случайно оказалась чаинка. Это у казахов примета к приезду гостя, совершенно нежелательного в такую голодную зиму Но я, глупый мальчишка, воскликнул: - К нам едет сват Муса! - Нет, это не Муса, а Бойтан, - возразил мне мой брат Сабит. - Видишь, какой р азлохмаченный старый мала хай на голове?

- Нет, Муса! - Нет, Бойтан! Муса был отцом жены третьего брата моего отца, его я уважал больше, чем Бойтана, отца жены второго брата отца. - Никто в этом доме не уважает мою родню! Никто в этом доме не желает, чтобы они п риезжали! -вмешался в детский спор один из братьев отца. - От такого тестя, с его вечно голодными, жадными глазами, я бы давно отказался! - ответил ему другой брат отца. И тут кулак брата постарше прошелся по левому уху брата помладше, тот ответил ему ударом п о правому уху... Началась потасовка... После долгих взаимных обвинений, попреков, ссор братья отделились друг от друга. Нам досталась одна овца, яловая корова