«А с нашей землей что будет?»

«Сдадите исполу. Теперь, когда отменены поставки, желающих хоть отбавляй».

«Исполу!» — возмущенно повторила мать. А я промолчал.

«Насчет мотыги — это я пошутил, — продолжал Йожи уже серьезно. — Но сам пораскинь мозгами, как дальше-то жить будешь со своими хольдами? — И выложил все то, что мне и самому не давало покоя: — А у нас ты получишь тысячу хольдов. Будет где разгуляться. Покажешь, на что ты способен. К тому же у нас курс на механизацию, самая современная агротехника».

Перевернули мне душу его слова, но я все же крепился:

«Да ведь мало я разбираюсь в вашей технике».

«Научишься! А я на что? Помогу. В школу поступишь, а потом, глядишь, — и диплом в кармане. Пойдем со мной, увидишь все собственными глазами».

Мать меня не пустила. Чистые рубахи запрятала, отказалась дать денег и ножом, каким свиней колют, порезала шины на моем мотоцикле. Понапрасну я пытался втолковать ей:

«Подумайте сами, и вам легче будет, мама, не придется на старости лет надрываться. К моему заработку прибавится то, что получим от испольщика, проживем безбедно. Вам тоже отдохнуть нелишне».

Но мать уперлась: нет и нет!

«Если останешься дома, всю землю на тебя перепишу», — сказала мне.

И вот, до чего же глупо человек устроен, товарищ прокурор! Спрашивается, нужны они мне были, эти семнадцать хольдов? Совсем не нужны! Да и что меняла бумага? Хольды и раньше были «мои», пусть не моя законная собственность, зато и труды, и заботы, и плоды этих трудов — все было мое. Да и что такое «собственность»? При наших с матерью отношениях какая может быть дележка?! И все же… Может, во мне сработал инстинкт отца и деда — безземельных крестьян? Принял я от матери эту землю и остался дома. Через неделю-другую, правда, жалел уже… И когда нынешней весной односельчане стали прочить меня в председатели, я подумал, что уж эту возможность грех упустить. Это последний шанс в моей жизни, чувствовал я.

Лицо у парня сделалось такое тоскливое…

— А теперь и этой мечте конец, — просипел он. — Кому нужен такой председатель, который и говорить может только шепотом!

Прокурор был явно недоволен. Он испытывал разочарование и досаду.

— Я не совсем понял, — с нетерпением перебил он, — какое отношение имеет к делу то обстоятельство, что вы в семье были единственным ребенком?

Парень удивленно посмотрел на него.

— Так ведь, будь у меня братья, я мог бы оставить хозяйство и уйти, куда пожелаю.

— Ага, понимаю. Скажите, а ваша мать, она часто вспоминала своего мужа?

— В первые годы после войны — да, часто, а потом перестала.

— Она не говорила, что он, возможно, в плену и в один прекрасный день возвратится домой?

Парень пожал плечами.

— Ведь ясно было, что отец погиб.

Покидая больницу, прокурор подумал: люди двух поколений живут вместе, под одной крышей, в одной семье, живут десять лет, двадцать, двадцать шесть. И ничего не знают друг о друге!

— Почему вы это сделали? — спросил прокурор обвиняемую во время судебного заседания.

— Потому что я подумала, — ответила женщина; она держалась по-прежнему прямо, и только голос ее выдавал, — что был бы жив мой муж — сын никогда бы не осмелился пойти на такое.

— Значит, именно в тот момент вы осознали, что ваш муж погиб?

— Да.

Крестьянку оправдали. В обосновании упоминался научный термин «идефикс». Среди сидевших в зале суда крестьян никто не знал этого слова, но суть его поняли все: Тёрёкне не преступница, а больная, ведь иначе, как душевнобольной, не назовешь женщину, которая целых пятнадцать лет после войны все еще ждет своего пропавшего мужа, все еще отказывается верить, что муж погиб, как и тысячи других. То, как прокурор сравнил этот случай с минным полем, понравилось всем, поскольку присутствовавшие в зале суда мужчины все — за исключением сына обвиняемой — прошли фронты первой или второй мировой войны, и женщины тоже каждая по-своему хлебнули горя в эту войну; у очень многих, как у Тёрёкне, не вернулись домой те, без кого они не мыслили своей жизни. Односельчане поняли, что не преступление это, а как бы несчастный случай: взорвалась мина. После войны много мин взрывалось в местах, казалось бы, совершенно безопасных, например, как у подножия черешневого дерева… где подорвался мальчонка Билаца… Ну и в конце концов ведь Яни остался в живых, не то что сынишка Билаца… А ведь тогда никого не привлекали к ответственности. Да и кого было привлекать? Разве что саму войну?

Все радовались, что женщину оправдали, не чувствовал радости лишь один человек: ее сын… Конечно, он любит мать и жалеет ее, но он и боится ее, и испытывает к ней отвращение. С этим ничего не поделаешь!

Судьи покинули зал, охранники тоже ушли.

Односельчане окружили женщину.

Может, и ему надо подойти к ней?

А ноги будто приросли к полу! Он думал: где же ему ночевать сегодня, завтра и потом? Сын понял, что с этой женщиной, которая когда-то была его матерью, он больше не сможет жить под одной крышей.

Мать подошла к нему сама.

— Есть у тебя при себе деньги?

Сын полез в карман, он так и не мог заставить себя посмотреть в глаза матери.

— Конечно, — прошептал он.

— Сколько?

— Пять тысяч форинтов.

— Отдай мне. Нужно расплатиться с адвокатом. Сын протянул матери толстую пачку денег и взглянул ей в лицо.

— Я и сам мог бы с ним расплатиться.

— Ты поезжай домой с пятичасовым поездом. Скотина не кормлена.

Парень не осмелился сказать, что у них в хлеву больше нет никакой скотины: всю, что была, давно забрали в кооператив. Да и кто бы стал за ней присматривать, пока он находился в больнице, а мать… Вот собаку, ту, правда, жаль. Хорошая такая собачонка, пули…

— А я поеду следующим поездом, — сказала женщина.

— Ладно, — прошептал сын.

Мать посмотрела ему в лицо.

— Ты не простыл?

— Почему вы так думаете?

— Хрипишь что-то.

— Э-э, пустяки, — махнул рукой парень. Он почувствовал облегчение уже оттого, что им не придется вместе возвращаться домой. Значит, в запасе есть еще какое-то время, и он обдумает, как ему жить дальше… А и правда, как ему жить? Боже праведный, как же ему относиться к этой женщине, ведь он теперь даже не знает, кто она: мать или не мать?

Машинист паровоза слишком поздно заметил бредущую по путям старуху: стоял ноябрь, и вечерами туман рано ложился