— Ваш муж соскочил с поезда, — продолжает гипнотизирующим тоном прокурор, — обнял вас и тут же прыгнул обратно в вагон, потому что состав стоял всего минуту. Что он вам тогда сказал? Что?

— Он сказал, — чувствовалось, что мыслями женщина по-прежнему была там, на станции: — «Береги себя, Мариш, и сына, береги хозяйство. Чтобы, когда я вернусь, все было в целости».

— И вы не сумели сберечь! — голос прокурора хлестнул, как удар кнута. — Сын внес все имущество в кооператив. Частного хозяйства больше нет! К чему же теперь вернется ваш муж?! Но ваш муж не вернется. Он погиб! Понимаете? Умер!

Тело женщины вытянулось и оцепенело, глаза расширились. Губы ее шевелились, но слов долго не удавалось разобрать:

— Умер… Мой Янош… Умер…

Женщина рухнула на скамью и зарыдала почти беззвучно.

Суд объявил перерыв, зал освободили от публики. Крестьяне чуть не до вечера возбужденно толпились в широком коридоре суда, однако заседание в этот день не было продолжено: подсудимая так и не смогла успокоиться. На следующее утро в переполненном зале снова раздался голос судьи:

— Обвиняемая, встаньте.

Крестьянка встала.

— Ваше имя?

Слабый голос женщины был едва слышен:

— Тёрёк Яношне… вдова.

Прокурор, ознакомившись с материалами дела, решил, что особых трудностей не предвидится. И был слегка разочарован: легких дел он не любил. А этот случай казался простым, как уравнение первой степени.

Сначала он допросил подсудимую и главных свидетелей, но эти допросы больше походили на сопоставление уже имеющихся протоколов с прямыми показаниями.

Итак, как же все-таки произошло покушение на убийство?

Стоял конец января. Организаторы кооператива вот уже неделю жили в селе, и у них все больше накапливалось заявлений от желающих вступить в товарищество по совместной обработке земли.

Яни Тёрёк каждый вечер возвращался домой чуть под хмельком, засиживался с дружками где-нибудь в погребке. Следует упомянуть, что все приятели Яни были старше его, люди в летах и, как правило, семейные, потому что из парней его возраста почти никого и не осталось на селе. Последний из сверстников эмигрировал в пятьдесят шестом. Так что Яни волей-неволей прибился к мужчинам постарше, чтобы не быть одному. И постепенно парень, на добрый десяток лет моложе своих приятелей, стал пользоваться среди них авторитетом. А надо сказать, что Яни вовсе не был силачом, из тех, кого уважают за литые мускулы, Яни брал умом. Еще подростком он выделялся своей любознательностью, его интересовало все и вся, а уж после того, как он вернулся из армии, никто на селе лучше Яни не разбирался в международной политике, в кинофильмах, тракторах и спутниках, знал он толк и в откорме скотины, и в разных сортах кукурузы. И язык у Яни был подвешен что надо. За словом в карман не лез и мог такое завернуть, что другим и возразить было нечего.

— Ведь чую, язви твою душу, что ты не прав, — говаривал, бывало, Яни кто-нибудь из приятелей, — да тебя не переспоришь…

Стоило Яни шагнуть на порог, как скука мигом выскакивала через окно, а то и через оба — конечно, если окон было два.

Однажды вечером возвратился он домой от приятелей; мать хлопотала по хозяйству, и он сообщил ей новость:

— Меня прочат в председатели.

— Какие такие председатели?! — удивилась мать.

— В председатели кооператива.

Мать долгое время молчала оторопело.

— Значит, ты вступил?

— Вступил.

Женщина снова замолчала, испуганно уставясь на сына. Парня это вывело из себя.

— Ведь земля-то моя! — грубо бросил он.

Яни сказал правду, потому что и скот, и сам участок земли, за исключением дома и на редкость плодоносного сада, был его личной собственностью. Два года назад мать сама «записала» их за сыном, однако на причины и обстоятельства этой передачи имущества прокурор поначалу не обратил внимания.

Парень улегся спать у себя в комнате, а мать, должно быть, не один еще час просидела на кухне (в отделение милиции она прибежала после двух ночи); потом она взяла топор, которым кололи дрова, вошла в комнату сына и острием ударила его по шее.

Потом, видно, она опомнилась или просто не смогла вынести страшной картины содеянного: во всяком случае, она сразу же перевязала рану и бросилась в отделение милиции.

«На первый взгляд действительно все просто, — думал прокурор. — Перед нами мелкий землевладелец, или, как теперь принято говорить, крестьянин-середняк, правда, не мужчина, а женщина, но это неважно. Пятнадцать лет она не хуже мужчины в одиночку тянула хозяйство. «Моя земля», «мой скот», «мое» стали, что ни говори, смыслом ее жизни; а когда ее лишили смысла жизни, она отчаялась на убийство. Аналогичные ситуации бывали, — думал прокурор, — и специальная и художественная литература приводит тому массу примеров; спрашивается, почему бы подобному не повториться весною 1959 года? В ту весну сотни тысяч крестьян вступили в кооперативы, однако не каждый собственник идет на убийство ради нескольких хольдов своей земли, более того, насколько известно, это единственный случай. И все же случай этот типичный, простой и ясный по социальной мотивировке.

Даже слишком простой и ясный, чтобы не вызывать сомнений», — после долгих раздумий решил прокурор.

Эксперты-медики пребывали в недоумении: женщина вполне нормальна. Умственно отсталой ее тоже не назовешь, даже более того, она — толковый и сообразительный человек, симптомы паранойи отсутствуют, то есть навязчивыми идеями она не страдает. Каких-либо иных признаков психической патологии также не обнаружено. По отношению к собственному сыну у нее нет никаких нездоровых комплексов. Через осложнения, связанные с климаксом, подсудимая уже прошла. Разумная, много пережившая на своем веку, но трезвая и рассудительная женщина.

Вот только земля. Ее земля…

Прокурор и сам был родом из крестьянской семьи.

— Быть может, вы боялись кооператива? Что вас толкнуло на преступление?

— Нисколько не боялась. Я даже и не задумывалась никогда, что оно такое, этот кооператив.

— Тогда, может, вы боялись, что придется бедствовать? Боялись, что на старости лет и умереть не дадут в родном углу?

— Вот уж нет. Ведь дом-то у меня свой собственный и сад тоже. Да отпиши я дом хоть кому, любой прокормил бы меня до самой смерти.

— Следовательно, землю свою было жаль отдавать? Поэтому и решились…

— Оно конечно, свою землю всякий жалеет. Да ведь и земля-то была теперь не моя, а сына. Так что чего уж было особенно-то ее жалеть.

— Тогда почему же вы это сделали?

— Потому что он вступил.

— Потому что вас не послушался? Потому что против вашей воли пошел, не посоветовался с вами?

— А чего ему со мной советоваться? Он и сам уже взрослый человек.

— Тогда почему же?!