Перевод Т. Воронкиной.

Иштван Галл

В ПОТОКЕ

Свинцовое небо нависло так низко, что казалось, будто на вершины тополей набросили грязный брезент. Ежесекундно вспыхивают молнии, словно кто-то разрезает небо сверкающим лезвием, чтобы вырваться из этого душного перед грозой мира.

Над Татабаньей клубится дым. Подвесная дорога останавливается, ветер раскачивает висящие на одном месте вагонетки. Где-то далеко гудит шахта, надрывный гудок разносится далеко в горах. Неожиданно ветер стихает, и со стороны Вертеша доносится запах дождя.

— Мать, закрой окно!

Джуди выжидающе смотрит — откуда появится бабушка? Но ее нигде не видно.

— Слышишь, мать? — уже сердито кричит дед откуда-то из-за дома. — Закрой окно!

— Бабушки нет дома!

Старик не отвечает. Он вообще не разговаривает с внуком, сердится. А ведь Джуди только для того и приехал сюда на лето, чтобы помириться с дедом. Но тот смотрит на него как на пустое место. И так уже четыре дня.

Вот и сейчас старик упрямо обращается только к жене.

— Мать, да запри же поросенка в хлев!

Джуди с радостью бросился бы выполнять приказание, но на двор уже носа высунуть нельзя. Налетел новый порыв ветра, как бы стремясь опередить кого-то, и вот уже крупные капли дождя застучали по крыше, по окнам, по крыльцу.

В небе глухо гремит гром, шорох дождя заглушает все остальные звуки. Травинки клонятся к земле, не выдержав бурной атаки. Гвоздики с опущенными головками тоже гнутся, как раненые солдаты под артиллерийским обстрелом. Только дедов розовый куст стоит гордо, как генерал, опирающийся высохшим телом на белый жезл; уж он-то устоит, не упадет.

Потом тучи расходятся, через образовавшуюся в небе полоску сияет солнце. Дождь явно поредел. Из сиреневого куста выбирается взъерошенный воробей и взлетает, смешно трепыхая намокшими крылышками. Летняя гроза пролетела быстро, как и налетела. Из соседнего дома приходит бабушка, стряхивая рукой воду с волос. Вдоль стены дома цепью выстраиваются муравьи, как бы передавая из рук в руки пожитки, спасенные от стихии.

— Ага, явилась наконец-то пропащая душа! — кричит старик. — Не дозовешься тебя, когда нужно!

— Ну ладно тебе. Чего надо-то?

— Окно открыто. Дождь залил, наверное, весь дом.

— А чего ж ты не закрыл его?

Дед возмущен.

— Так я же кричал во всю глотку, чтоб закрыли!

В саду глухо шумит ручей. В детстве Джуди всегда бежал к нему после грозы посмотреть, сколько в нем прибыло воды. Вот и сейчас он накидывает куртку на голову и идет между дымящимися деревьями. Укроп на грядках уже выпрямился, расправил свой цветок-зонтик.

За изгородью виден ручей, бушующий в своем узком русле. На берегу стоит собака, как бы в раздумье поднимает ногу, потом опрометью бросается прочь. Там, где вода обычно до колен доходит, сейчас несется бешеный поток. Плывут рейки от снесенных изгородей, а где помельче — желтая от глины вода бурлит и пенится.

— Эй, мать, иди сюда! — снова заводит свое старик.

Участок с домом лежит в низине, так что вода добралась уже до свиного хлева, стоящего у края сада.

— Чего боишься-то? За жизнь свою дрожишь? Да иди же, говорят, помоги, ведь поросенок захлебнется.

Бабушка суетится перед домом, делает вид, что поправляет волосы; у нее не хватает смелости подойти ближе к воде. Джуди охотно помог бы сам, но его не зовут.

— Но-но, распрыгался! Вот двину лопатой по башке! — сражается старик с поросенком в хлеву. Вода уже подступает к шаткому строению, грозя смыть его целиком в ручей.

— Выходи-ка ты оттуда, отец, — просит старуха.

— Не приставай, а то и тебе по башке достанется!

— Погибнешь ведь ни за что из-за этой вонючей твари…

— По-твоему, пусть тонет, да?

— Иди сюда, кому говорю! Бог не допустит, чтобы тварь живая…

— Оставь бога в покое, не то и он схлопочет у меня!

— Хоть в беде-то не богохульствуй, отец!

— Иди же сюда, до каких пор тебя звать, чтобы тебе пусто было!

Старый Магош — мужик богатырского сложения. Хоть и никто он в поселке, а его побаиваются. Когда-то он был шахтером, в девятнадцатом году — красным охранником; случилась какая-то перестрелка, и каратели хотели его повесить. Через несколько лет он вышел из тюрьмы еле живой, все здоровье там отбили. Сделали его сторожем в поле. Его скрипучего голоса боялись все. Когда он сердился, на рыжей голове его вздувались жилы; и если побежит за кем, ковыляя и прихрамывая, по пыльным улицам, — то тогда уж пощады не жди.

— Нету на вас погибели, — хрипит он, — сколько бездельников сидит в сельском совете, а вонючий ручей привести в порядок некому! На все есть деньги, только на это нет. Ну, подождите у меня, доберусь я до вас завтра же, схлопочете лопатой по башке!

Поросенок отчаянно визжит и вырывается, когда старик вытаскивает его из хлева, несет к дому, а потом впихивает на веранду и захлопывает за ним решетчатую дверь. Отдуваясь, старик снова устремляется в конец сада. Хлев уже вздрагивает от напора воды.

— Брось, отец! — умоляет его жена. — Плюнь ты на этот проклятый хлев.

— Еще чего! Чтоб вода унесла, да?

— Ничем ты ему уже не поможешь.

— Принеси проволоку из каморки, — командует старик, — привяжи к яблоне, а другой конец подай мне. Да поживее поворачивайся, а то огрею лопатой по башке!

Бабушка мечется по двору, как испуганная наседка, а дед засучивает штаны и белыми с синими прожилками ногами ступает в воду. Держа длинный шахтерский обушок над головой, он направляется прямо к хлеву.

В свое время, когда он был сторожем, у него не было ни ружья, ни палки — только луженая глотка, с помощью которой он и охранял скудные шахтерские посевы. А из рук не выпускал заржавевшую лопату без ручки — на орошаемых полях ковырял ею засорившиеся канавы. Воров он люто ненавидел. Меня, говорил он, жандармы всегда называли вором, разбойником, коммунистом, как будто это одно и то же, а я берегу чужое добро пуще глаза своего — ведь эти «чужие» — такие же, как я, рабочие люди. Ребятишки иногда на улице дразнили его, но знали, что он их не тронет.

Однажды воры подожгли его шалаш из кукурузных стеблей — пока выбрался из пламени, усы обгорели…

— И кто только выдумал эту воду, чтоб ему ни дна, ни покрышки! Так бы и двинул лопатой по башке! — приговаривает старик, стоя в воде и пыхтя около подрагивающего хлева. Поток уже вымыл почву из-под сарая — стены его едва держались.

— Не найду