После обеда оба поднимаются в комнату. Место третьего нетронуто, несмято. Приятели переглядываются, улыбаются. У них нет надобности в словах. И все же Радович не выдерживает:

— Слава господу! Духа его не выношу!

Они раздеваются — надо хорошенько выспаться перед ответственным вечером. Вскоре Радович уже спит, коротко посапывая. Шомош наблюдает за дверью из-под прикрытых век. В коридоре слышатся шаги, приближаются к двери, проплывают мимо. Иногда Шомошу кажется, будто третий сосед лежит в своем углу, повернувшись лицом к стене, и пытается вдохнуть поглубже — ему не хватает воздуха. Шомошу даже кажется, будто он слышит прерывистое дыхание. Яркие цвета постепенно приобретают сероватый оттенок, в стеклянных шарах люстры вспыхивает и гаснет день. Быстро темнеет. «Если он сейчас войдет, — думает Шомош, борясь со сном, — то бросится прямо ко мне и придушит. У него огромные ладони…» И вот ладонь уже отделяется от своего владельца и самостоятельно плывет в воздухе — то розовая, как инфузория, то коричневая, как обожженная глина, то легкая, как тень, как большой древесный лист. Шомош просыпается и слышит, как Радович, фыркая, принимает душ в ванной комнате. Он рычит от наслаждения, когда струя воды бьет его по коже, разрумянивая ее.

— Слышишь, приятель? — гулко раздается его голос из ванной. — Вставай, вставай, времени мало. Быстренько поужинаем и двинемся.

Зажглись на улице фонари. Синие, желтые, красные шарики раскачиваются в темной комнате, крутится где-то магнитофонная лента, слышится воющая музыка, и кажется, что за окнами, над городом величественно проплывают две пышнотелые, покачивающие бедрами женщины.

Оба долго бреются, выбирают рубашки, галстуки, носки, трусы, раскладывают на кроватях вещи, тщательно уложенные женами.

Постель соседа по комнате стоит нетронутой.

— А ну-ка! До чего ж мы хороши! — Радович с женским любопытством оглядывает приятеля, поправляет ему галстук, засовывает носовой платок поглубже в кармашек. — Немножко свободы. Немножко вольного воздуха. Две недели из трехсот шестидесяти пяти дней! А потом снова целый год в клетке. И стареешь ведь, братец, стареешь! — Пухлой ладонью он хлопает приятеля по плечу. — Еще ничего не потеряно!

Спускаясь по лестнице, оба, хотя и не высказывают этого, нервничают, беспокоятся. Боятся оказаться с ним лицом к лицу. Сидеть за одним столом с подобным типом! Но третий прибор не тронут, как и постель в комнате. Человек, который подчеркивает свое отсутствие. У Радовича с облегчением вырывается:

— Ишь ты! Загулял наш куманек. Слава господу!

Когда они выходят из дверей, начинает накрапывать мелкий дождь. Под дождем уличные испарения отливают серебром. Гладкая тарелка луны скользит по лужам.

— Надо вернуться за зонтом, — говорит Шомош, но с места не трогается.

— Я схожу, — Радович с поспешностью проворных толстяков уходит и возвращается. — Куманек-то так и не приходил. — В голосе его едва заметная насмешка.

Шомош видит, что его разгадали, и ему становится не по себе. И куда его несет сейчас с этим Радовичем? Что между ними общего?

Пухлая ладонь шлепает его по лопатке.

— Ну пора. Пошли.

Когда они возвратились, было два часа ночи. От промокших, тяжелых от дождя пиджаков шел острый запах. Все выпитое в этот вечер растекалось, перемешиваясь, по телу. На цыпочках они поднялись по лестнице, прошли по коридору и остановились у двери. Оба одновременно.

— Давай-ка я! — Радович нажал на ручку двери.

Комната была пуста. В углу ее — неразобранная тахта, накрахмаленные простыни ровной рамкой охватывают блестящие парчовые розы одеяла. Оба стоят в нерешительности, на лицах тревога. Глаза их встречаются. «Паршивая кукла из папье-маше», — думает Шомош о Радовиче. «Хитрая скотина», — таким кажется толстяку партнер. Радович откидывает одеяло, он думает пошутить, но получается всерьез.

— Его действительно нет.

Шомош не отвечает, при свете люстры его лицо выглядит особенно костлявым и впалым.

— Небось остался у какой-нибудь шлюхи, оберет она его как липку.

Простыня под откинутым одеялом смята, скомкана — это следы неспокойной ночи.

— Раз его нигде нет, он, наверное, растворился в обоях, — вновь пытается свести все к шутке Радович.

— Бросим идиотничать, ладно? — Гнев Шомоша для Радовича оказался неожиданным.

— Я, что ли, виноват? Я ему не нянька!

И так как он человек дела и умеет не только языком болтать, он тяжелым шаром скатывается с лестницы. Очень не скоро появляется швейцар. Проходит еще время, пока он понимает, о чем у него спрашивают.

— Этот товарищ уехал домой. Вроде желудок у него.

С таким ответом Радович возвращается.

— Говорил я, что ему тут не место. Слава господу!

Хорошее настроение у толстяка восстанавливается, а под горячим душем он снова почти счастлив. Поет с рыканьем, свистит, ухает.

— У нас осталось еще двенадцать дней. Из трехсот шестидесяти пяти. — Он медленно расхаживает по комнате. Снова слышится: — Откроем окно? Не станем окна открывать! Благослови бог славное, вонючее тепло! — Шомош долго чистит зубы, не отвечает. — Но курочки-то хороши, высший класс! Правда?

Шомош разговаривать не хочет и натягивает одеяло до самого носа. Ему кажется, будто пустая кровать выплывает из угла на середину комнаты.

— Конечно, столичные штучки, не только образованные, но и интеллигентные.

Шомош — потом он и сам не мог понять почему — приподнимается на тахте. Голос у него бесцветный и злобный.

— Две паршивые дряни. Нажраться только хотели, все меню целиком слопать.

У Радовича нет желания расстаться с приятным сонным онемением, он краток и миролюбив.

— Ты не прав, приятель. Обе женщины трудятся, а жена инспектора та вообще настоящая дама. Таких нельзя сразу же, в первый день, за кусок мяса… Очень сексуальные женщины, тут и сомнений нет, просто они не изголодались.

— Набили полное брюхо даровой жратвой да ведро вина вылакали. Видал я таких!

Радович уже сообразил, что возмущение Шомоша относится непосредственно к нему. И все из-за того паршивого третьего. Женщины тут ни при чем. Все дело, товарищи, в душевном мире этого перетрусившего субъекта. Ну и что, если тот тип смотался? Вел он себя отвратительно, это факт. Собирался их шантажировать. Своими сатиновыми портками. Такие, как он, ничему не радуются. Они ненавидят жизнь, какая она есть. Для них все, что другие нажили собственным трудом, своим умом добились, — это капитализм.

— Послушай! — Радович слез с постели и подошел к соседу. Он теперь понял, что нужно сделать. — Очень тебя прошу, ты тут не ной. Две сотни, что ты выложил, я тебе верну, мой милый. Я сюда с пятью тысячами приехал. И кончай говорить гадости о женщинах и вообще. Раньше мы понятия друг о друге не имели и впредь знаться не будем.

Он отыскал коньяк, выпил остатки. И не от коньяка,