Утром разнеслась новость: вчера в этом городе повесилась совсем юная женщина. Все повалили смотреть на мертвое тело. Но я не пошел, хотя знал покойницу и ее мужа. Закоренелый пьяница, скорей всего именно он стал причиной трагической смерти жены. Однако сам негодяй и не подумал покончить жизнь самоубийством. Наверное, даже слезы не пролил по погибшей.

Мысль об этом не оставляла меня всю дорогу, пока я шел в колледж. Как обычно, на одной из улиц навстречу мне попался юный газетчик. Пронзительным мальчишеским голосом на одной и той же высокой ноте он выкрикивал очередную новость: «Читайте про самоубийцу, которому нечем было прокормить детей! Покупайте «Горкха-патру»[163], всего десять пайс!»

Этот мальчуган с цыплячьей грудью и втянутым от голода животом вызывает у меня какое-то особое теплое чувство, и я каждый раз покупаю у него газету, даже если в выпуске нет ничего интересного. Он всегда занят своим делом. На левой руке у него пачка газет, а правая то и дело подтягивает сваливающиеся рваные штаны. Деловито сопя грязным носом, он снует среди прохожих и протягивает им свежие газетные листы. Часто бывает и так, что никто не покупает у него газет. Но это не обескураживает мальчишку. Он аккуратно складывает стопкой свой товар и присаживается рядом, ожидая более удачливого часа.

А сколько раз в дождливые вечера я видел, как он сидел с пачкой газет под мышкой, стуча зубами и дрожа, как и укрывавшее его дерево. Холодные и дождливые дни были для него сущим адом, но он не приходил в отчаяние. Парнишка прекрасно знал, что нынешний век — век сенсаций и рекламы, и потому, как только показывался редкий прохожий, громко выкрикивал: «Отец убивает дочь! Пойман снежный человек! Горилла рождается из утробы человека! Спешите купить «Горкха-патру», всего десять пайс!»

Сейчас четыре часа пополудни. В город возвращаются автобусы из интернатов и колледжей. Нарядно одетые девочки и мальчики, выскакивая на тротуар, не могут отказать себе в удовольствии обозвать газетчика «грязным оборванцем», пошелестеть перед ним бумажками от конфет и шоколада. Но тот словно и не замечает всего этого. Он поглощен делом. Полученную выручку он гордо засовывает во внутренний карман штанов. А когда пачка газет заметно редеет, важно направляется в лавку и покупает на десять пайс гороховой каши.

Однажды, — я это хорошо помню, — в городе была забастовка. Люди толпились на улице, выкрикивая лозунги. Мальчишка-газетчик, как всегда, деловито шнырял в толпе и продавал газеты. Неожиданно появилась группа каких-то молодчиков. Они затеяли драку с забастовщиками, а у мальчугана отняли все газеты и тут же со смехом подожгли их. Глядя на пляшущее пламя, мальчик онемел от отчаяния. Он был не в силах даже заплакать. Как раз в это время я проходил мимо.

— Учитель, учитель, — закричал он, — посмотрите, что эти бандиты сделали с моими газетами! — Он сжал кулаки, и тут слезы наконец брызнули у него из глаз. — Хулиганы, негодяи, воры! Чтоб вам пропасть… Отняли у бедняка последний кусок хлеба и еще смеются!

Наступил следующий день. Но этот мальчик не покончил с собой. На левой руке у него стопка больше прежней, он громко кричит: «По закону об охране порядка арестованы пять человек. Покупайте «Горкха-патру», десять пайс!» Меня он увидел еще издали, подбежал и сунул в руку газету. Я пошарил в карманах: пусто. Были у меня утром пять пайс, но, увы я их уже истратил на орехи. Заметив мой жест, он поспешно сказал:

— Не надо, не надо, учитель. Если нет мелочи, отдадите потом. Но прочтите обязательно, узнаете, что творится…

Все наши газеты пестрят сообщениями об убийствах, смертях. Муж убивает жену, мать убивает сына, сосед убивает соседа. Убийство из-за куска мяса, из-за рюмки водки, из-за порции риса… и самоубийство из-за разочарования в жизни. Но этот мальчик никого не убьет и не покончит с собой. Он жив и кричит: «Покупайте «Горкха-патру», десять пайс. Покупайте…»

Перевод с непальского А. Аганиной.

ПАКИСТАН

Салим Ахтар

ДОЗВОЛЕННОЕ ДЕЛО

Рассказ

Салим Ахтар — прозаик и литературовед среднего поколения. Автор нескольких книг, в том числе сборника рассказов «Люди без лиц», повести «Стена страдания» и ряда работ по психологии художественного творчества. На русском языке ранее не издавался.

Поджав под себя ноги, господин учитель удобно устроился в кресле и застонал от удовольствия, которое испытывает человек, обретя желанный покой. Я предложил ему сигареты. Он со вздохом взял одну, понюхал и, взглянув на меня, проговорил: «Прекрасный табак». Я прикурил сам и поднес огня ему. Господин учитель глубоко затянулся и, выпуская дым из ноздрей, с нескрываемой радостью посмотрел на слугу, внесшего поднос с чаем. Разливая чай по чашкам, я спросил:

— Сколько положить вам сахару?

— Три ложечки. И побольше молока.

Господин учитель налил чаю в блюдце, шумно отхлебнул глоток и снова застонал от наслаждения. Небрежным щелчком он стряхнул пепел с сигареты и сказал:

— Ну как, братец, живешь?

— Да неплохо.

— Говорят, стал профессором колледжа?

— Да, вашими молитвами.

Господин Карамдад был у нас в школе учителем богословия и славился своей строгостью. В бытность мою учеником он носил грязные шаровары до щиколоток, на гладко выбритой голове — турецкую феску. Уже тогда его жидкая борода начала седеть. Разозлившись, он закусывал ее зубами и вцеплялся ученику в волосы. Сложения он был крепкого и силой обладал недюжинной — легко поднимал ребят за волосы на воздух. На одной руке господин учитель отрастил себе длинные ногти и особо провинившихся хватал этой когтистой рукой за ухо с такой силой, что прокалывал мочку насквозь. Однажды, — я сам был свидетелем этого случая, — он бил учеников до тех пор, пока они не обмочились. Во время занятий новичкам вроде меня ребята шепотом рассказывали страшные, невероятные истории, ходившие о нем по школе.

Учитель Карамдад любил вкусно поесть. В зимнее время карманы его были полны арахиса и сладостей из кунжута или миндаля. В лавчонке кондитера, что стояла перед школой, он неизменно выпивал стакан молока с джалеби[164] и потом на уроках довольно поглаживал себя рукой по животу и громко рыгал. Имел учитель пристрастие и к курению. Говорят, что раньше он не расставался с хуккой[165] и в классе, теперь же курил только в школьном буфете. В свободный от