Время летело вслед за зимним солнцем и ветром, подымающим тучи песка; приближался лунный Новый год [26]. Мудрец по-прежнему был занят настолько, что после выхода из больницы не оторвал ни одного листка календаря. Но треск новогодних хлопушек на улице напоминал ему о предстоящем празднике. Все его друзья со счастливыми лицами разъехались по домам встречать Новый год, в пансионе остались только он сам, Оуян Тянь-фэн и Ли Цзин-чунь. Дело в том, что Мудрец давно поклялся не есть пельменей, приготовленных его женой с маленькими ножками, – и не потому, что был противником пельменей, а потому, что ненавидел их создательницу. На этот случай он запасся великолепным лозунгом: «Долой домашнюю продукцию!» Что же до Оуяна, то, во‑первых, ему просто некуда было ехать, а во‑вторых, под Новый год он с особым усердием играл в кости, чтобы как следует подзаработать. Ли Цзин-чуню мать написала, чтобы он не ездил в такой холод домой, да ему и самому хотелось во время каникул побольше почитать на досуге. Они с матерью любили и хорошо понимали друг друга, именно поэтому в зимние каникулы им не приходилось видеться.

В новогодний вечер Мудрец чуть не умер от скуки. Что делать? Спать? Но бесконечные разрывы хлопушек все равно не дадут уснуть. Пойти прогуляться? Увы, его красивый халат на меху куда-то уволок Оуян – наверное, заложил в ломбард, – а гулять в ватном халате просто неприлично. Ему-то самому на это наплевать, но ведь нельзя позорить человечество!

Перед Мудрецом стояли три бутылки вина, лежали всевозможные сладости, больше десяти сортов, но он ни к чему не прикасался, опять-таки ради человечества. Если вино перекочует в желудок, может появиться мысль о самоубийстве, а что будет делать без Мудреца бедный народ?

Была глубокая ночь, но из комнаты Ли Цзин-чуня доносилось бормотанье – это он что-то читал вслух. «До чего же негуманно!» – подумал Мудрец, жалея то ли приятеля, то ли себя самого. Мудрец несколько раз порывался открыть дверь и крикнуть: «Старина Ли!» – но слова замирали на губах.

Когда пробило два часа, он наконец решился, взял бутылку вина, коробку засахаренных фруктов и вышел в коридор:

– Старина Ли!

– Это ты, Чжао? Входи!

– Извини, что побеспокоил, но скука смертная! Давай хоть выпьем!

– Давай, но только чуть-чуть. Я не могу пить много.

Мудрец выпил две чашки и снова почувствовал к Ли Цзин-чуню симпатию.

– Послушай, Ли, будь человеком, скажи мне, в каких ты отношениях с Ван? Ведь мы с тобой друзья, и не годится, чтобы между нами становилась женщина. Верно?

– Ты имеешь в виду Ван Лин-ши?! Никаких особых отношений у меня с ней нет.

– Я вижу, ты смеешься надо мной, не хочешь правду говорить!

– Тебе этого не понять! Ведь никому из нас в голову не приходило, что между мужчиной и женщиной могут существовать простые, естественные отношения. Поэтому нам даже говорить об этом трудно… Давай лучше сменим тему…

Вдруг за воротами послышался чей-то грубый голос:

– Ради праздника надо бы прибавить, а ты недодал!

– Ах ты, мерзавец! Настоящий господин всегда дает чуть меньше!

– Ты еще ругаться? Сейчас я тебе всыплю, мать твою…

– Бабушку твою… Как ты смеешь?.. – продолжал кричать заплетающимся языком Оуян.

Мудрец, как тигр, выскочил на улицу и увидел рикшу, который не отпускал Оуяна и занес над ним кулак, а Оуян, шатаясь, напрасно пытался вырваться от рикши.

По случаю Нового года на уличные фонари были надеты красные абажуры, свет падал на лицо Оуяна, и сейчас особенно бросалось в глаза, как он красив. А рикша, весь взмыленный, с сосульками в растрепанных усах, только портил праздничную атмосферу, напоминая о тяготах жизни.

– Эй ты, с коляской, попробуй только! – пригрозил Мудрец.

– Да вы поймите, господин, – стал оправдываться рикша, еще не успев отдышаться. – Мы уговорились на тридцать медяков, а он дал восемнадцать! Сами судите, по-людски это?

– Сколько он тебе еще должен? – спросил подошедший Ли Цзин-чунь.

– Двенадцать медяков, господин!

Ли Цзин-чунь дал рикше двадцать.

– Спасибо, господин, славы и богатства вам! Вот это настоящий господин, не то что он… – Рикша подхватил коляску и, бормоча что-то себе под нос, свернул в переулок.

От вина щеки Оуян Тянь-фэна пылали, словно лепестки алой розы. Он уронил голову на плечо Мудреца, дохнул на него сладчайшим винным перегаром, и сердце Чжао растаяло, как воск.

– Убей меня, дорогой друг, я не могу больше жить! – не то смеясь, не то плача, твердил Оуян, не открывая глаз.

– Давай отведем его спать, – сказал Ли Цзин-чунь Мудрецу. – Держи его покрепче!

На безоблачном ночном небе то и дело вспыхивали огни фейерверка, соединялись с ярким светом звезд. Но когда огни исчезали, небо становилось темным и мрачным. С улицы доносился людской гомон, возбужденный лай собак, ржанье лошадей, стук скалок, которыми в соседних домах раскатывали тесто для пельменей. Временами северный ветер приносил звуки рожка из Храма защиты гармонии [27]. За воротами клянчили еду нищие мальчишки, суля добрым дядям скорый приход бога богатства. Все это невольно вызывало у приезжих мысли о доме. Ведь в Пекине редко бывают такие шумные ночи, как новогодние, и они всегда навевают какие-то особые чувства…

Мудрец вышел во двор, долго стоял там, потом опустил голову и вздохнул.

Глава седьмая

Мо Да-нянь проводил каникулы у одного родственника, жившего в Пекине, и наслаждался не только вином и яствами, но и выведыванием тайн, которые потом должны были укрепить его авторитет среди друзей.

Третьего января, после ужина, когда молодой месяц появился ненадолго в углу неба, посмеялся и исчез, Мо Да-нянь заявил родственнику, что пойдет в парк, а сам перед уходом потихоньку налил целую фляжку водки и спрятал за пазуху.

Все лавки были закрыты, только перед лавкой мясника ученики призывно били в гонг, исполняя особую кровожадную мелодию, от которой мороз подирал по коже. Из полуоткрытых дверей кабака доносились веселые голоса каких-то бездомных пьянчуг: