— Я тоже, отец-атаман, не вернусь, — вдруг вышел вперёд Лексей, Ульянкин брат. — Уйду в Переяславль, мастером стану. Случайностей много… Прощайте, братья. Даст Бог, свидимся.

В опустевшей избе стало тихо. На улице слышались удаляющиеся голоса и громкий, стонущий вой метели, а в доме тепло и мягко светили лучины и тлела лампадка под иконами. Когда они остались одни в горнице, Стёмка подошёл к Ульяне, сел подле.

— Вот, кажись, и всё… Сказать хотел много чего, а как собрался, так и слов не стало. Семнадцать зим без малого жил, как ветер: летал, куда вздумается, делал, что пожелается. Да только не по душе мне так-то. Прозвали меня Соколом, а гнезда своего нет, из богатства — одни стрелы с перьями. А место своё, жизнь свою всем иметь хочется. Глянулась ты мне, Ульяша. Полюбилась… очень. Да, верно, ты не захочешь с лиходеем-то. Откажешь — пойму, прогонишь — уйду, насильно мил не будешь. Прости меня, Ульяша, коли что не ладно.

Девушка коснулась ладонью его щеки, затянутой светлой щетиной. Осторожно и ласково провела от виска к подбородку. И вдруг обняла, как родного, и уткнувшись носом в его плечо, прошептала жарко:

— Что ж ты, Стёмка, такое говоришь? Как же я теперь без тебя? Я с тобой куда угодно пойду, куда скажешь! А захочешь — хозяйкой тебе в доме стану, любить тебя буду, детей тебе подарю, всё, что хочешь, сделаю!

Стёмка тихо улыбнулся и прильнул поцелуем к её обхваченной лентой тёмно-русой макушке.

Глава 11

ПРОЩЕНИЕ

— Парча да бархат, серебро да злато, тафта да атлас, на одёжку в самый раз!

— Жемчуга заморские, кольца, обручья, оплечья, браслеты!

— А вот кому каравай свежий…

Монах-изограф с пучками подмаренника, золотарника, ромашки, красильной вайды и базилика[37] в дорожной холщовой сумке незаметно пробирался сквозь плотную, шумную толпу. На Подоле, как и обыкновенно, было пёстро и весело. Весной здесь торговали вареньями и соленьями, девичьими побрякушками, новенькими кожаными ремнями, ножнами, мечами, ножами, окладами для домашних икон — словом, всем, что за зиму смастерить успели. Везде, в каждом торговом ряду пахло свежими калачами, хлебом, калёными орехами. Торговцы на все лады выкрикивали и расхваливали свой товар, кто-то играл на рожке, слышались низкие, гнусавые голоса убогих и калек.

Зорька шёл быстро, опустив голову и ни на кого не глядя. Слишком много дурного вспоминалось на киевском Подоле, он не мог забыть ни одного дня, проведённого здесь: удачного или плохо закончившегося — все они врезались в память по-своему. Он давно вырос и понял, что тогда у него всё же был иной выход: согласиться, когда дочка воеводы Марьяша звала к ним. Быть может, отец её как-то помог бы, узнав о его беде, ведь его и вправду тогда ни в подмастерья не брали, ни на какую иную работу. Когда б не Стёмкино заступничество, когда б не доброта отца Феодосия и клирика Василия, не быть бы ему здесь, да, вероятно, он бы уже и жив-то не был.

И оттого его всю жизнь мучило и терзало это осознание: он виноват в том, что Стёмку наказали напрасно, что семья его платила за ущерб, о котором бы и не слыхала. А Стёмка его простил да велел не поминать старое. И отец Феодосий простил, выслушав десятки и сотни исповедей, и Бог, вероятно, простил. Только Зорька сам себя простить не мог.

И в тот день ему было очень непросто говорить с сыновьями князя Всеслава. Он понимал, что разделяет его и княжичей: не только род, не только монастырские стены, но также и то, что они в свои годы наверняка не знали лжи и обмана, не ошибались так жестоко, как он, не совершали настолько дурных поступков. Конечно, нет людей святых и чистых, но все ошибаются по-разному, и его, Зорькины, проступки по сравнению с их ошибками — настоящие преступления. Зорька после того долго вспоминал разговор. Вспоминал, как Роман, старший, говорил, что не хочет быть князем, а хотел бы принять постриг и молиться. А Ростислав, добрый и светлый мальчишка, всё никак не мог поверить в то, что с ними и с отцом обошлись вполне обыкновенно: всего лишь избавились, как от досадной помехи, и никакие божьи клятвы, никакие договоры не удержали бы Изяслава от греха, когда он сам себя не удерживал…

Отец Феодосий, занятый работой, велел своему воспитаннику самому выслушать и принять исповедь юных княжичей. Зорьке это было совсем ново, он подобного не умел, да и не считал себя достойным: разве может он, сам последний грешник, простить от имени Господа грехи мальчикам, которые во сто крат меньше дурного совершили, чем он? Но отец Феодосий тогда даже слушать не стал, и Зорька вынужден был покориться. Это и вправду оказалось очень трудно: ни Роман, ни Ростислав ничего толком вспомнить не могли и стыдились этого, ведь на исповеди говорить положено.

Ростислав признавался во всяких глупостях: как заснул на службе в храме, как с братом Борисом подрался, как дерзил матушке и отца не слушался. Ну, разве это грехи? Так, забыть бы самому… Роман тоже не совершал ничего совсем уж дурного, только в одном сознался с раскаянием: раньше отца он не любил и не понимал его, чего не скрывал порой нарочно, и отцу это было наверняка обидно и горько, хоть он и ни разу не подавал виду. Роман только теперь понял, что был неправ, но ведь лучше поздно, чем никогда. И Зорька, для них — брат Анисим, по очереди осенил обоих крестным знамением, причастил и произнёс над Библией заветные слова, полные искренней веры и сожаления: «Приими, Боже, покаяние отрока Димитрия и отрока Арсения»…

И когда смущённые, слегка испуганные глаза обоих мальчиков после этих слов просветлели, Зорьке стало так легко и спокойно, будто он самому себе грехи отпустил.

— А ну стой! Стой, кому говорят!

Хриплый вопль, прорвавшийся сквозь прочий неясный шум, заставил парня остановиться и невольно прислушаться. Где-то совсем рядом зазвенели рассыпанные побрякушки с лотка, раздались звуки драки.

— Дяденька, пусти! Не брал, Христом-богом клянусь, не брал!

Сердце дрогнуло и ухнуло куда-то вниз, заколотилось быстрее. Звонкий мальчишеский голос, надрывный и жалобный, перешёл в сдавленный вскрик, а после утонул в гаме других голосов. Одни сыпали проклятиями, другие кричали в одобрение торговцу, третьи — пытались прекратить безобразие, но тщетно. Напустив