Товарищи, как оправились, всё чаще рвались к своим, а Соколу и уходить не хотелось: так хорошо, так тепло и покойно не будет ему больше нигде. С обеими хозяйками говорил он мало, скорее, делом отвечал добром на добро: то плетень покосившийся поправит, то крылечко починит, то смажет и поменяет скрипучую задвижку в окошке. Ульянка не могла не замечать этого, и всякий раз, когда они ненароком оставались наедине, всё пыталась поблагодарить его, да он только отмахивался, не хотел даже слушать. И поскорее уходил.

Одним утром, особенно весенним и тёплым, Прохор, бывший печник, заметил, что атаману словно бы приглянулась молодая хозяйка. Ульянка, покраснев, тут же бросила веретено, второпях спутав пряжу, и поспешно скрылась за тканой занавеской в уголке, который для себя отгородила на то время, покуда в избе столько чужих. Стёмка, недолго думая, обругал его и, резко поднявшись, быстрым шагом пошёл прочь из горницы. Громко стукнуло что-то в сенях, жалобно застучали по половицам рассыпанные глиняные плошки и горшки, что-то раскололось. Прохор развёл руками, все шумно захохотали…

Крупная щепа с треском разлеталась в разные стороны. Тяжёлый колун летал в руках атамана, словно пёрышко. Огромные осколки брёвен разваливались точно на две половинки и падали с пня прямо в снег, и Стёмка их отпихивал ногой подальше, чтобы совсем пень не завалило. Некуда было растратить внезапно всколыхнувшуюся злобу и досаду. Отчего только над ним жизнь смеётся? Отчего? За что?

Увлечённый дровами, он даже не разгибался, только в перерывах между взмахами топора изредка сбрасывал с лица взмокшие волосы и бросал горстями снег за шиворот, чтобы остудиться. На дворе стоял уже месяц цветень, работать в одной рубахе, без кафтана, было даже жарко. Стёмка не услышал лёгких шагов по мягкой, влажной прошлогодней траве, и подошедшая Ульяна долго ещё смотрела, как он сердито колет дрова в полном молчании.

— Стемир Афанасьич! — наконец позвала она негромко. Стёмка с размаху воткнул колун в пень, так, что трещина пошла, вытер лицо рукавом и обернулся.

— Будет тебе, — Ульянка вышла из-за дерева, неспешно приблизилась, положила ладонь поверх топорища. — Довольно. На что нам столько дров?

Сокол не ответил. Смотрел на неё молча, обжигал пристальным взглядом синих глаз, только шумно, устало дышал, и девушка видела, как над ключицей в такт дыханию поднимается и опускается грубая пеньковая бечёвка креста.

Девушка наклонилась, подняла расколотое полено:

— Отсыреют ведь.

Стемир потянулся забрать у неё тяжёлое, но она не отдала, и его ладонь нечаянно накрыла её маленькую загорелую ладошку.

— Отдай, Ульяна Демидовна. Я сам отнесу.

— Я помочь хочу, — отозвалась девушка.

— Не надо, — голос подвёл, показался неожиданно хриплым, будто не своим. — Ступай. Сама ведь знаешь, какие о нас слухи ходят.

Ульяна потупилась. Но руки не отняла. На смуглых щеках её заиграл лёгкий румянец: то ли от прохладного ветра, то ли от смущения. Стёмка глубоко вдохнул, почувствовал лёгкий аромат трав, сопровождающий молодую знахарку повсюду. И влажный, сырой запах весны: реки, леса, пожухлой прошлогодней травы и мокрой, освобождающейся из-под снега земли. Весна пьянила, как самый терпкий хмель.

— Ступай к себе, Ульяна Демидовна, — повторил Стёмка. — Сам управлюсь. Разве не боишься, что в этих слухах может быть доля правды?

Подошёл так близко, что увидел каждую царапинку на её руках, каждую мелкую родинку на лице и всегда напряжённой шее, лёгкие волны тёмно-русых волос над ней. Увидел, как дрожат её ресницы, каждую трещинку на тонких губах…

— Так пускай станут правдой, — тихо промолвила Ульяна.

Сокол осторожно взял её за плечи, притянул к себе, наклонился и коснулся губами её губ. Сначала невесомо, едва ощутимо, а потом — осмелел, опустил руку ей на затылок над алым расшитым очельем, принялся гладить и перебирать мягкие, словно лён, волосы, выбившиеся из косы. Чувствовал, как её ладонь, сперва упирающаяся в его грудь, расслабилась, скользнула на плечо. Закрыл глаза, но ничего не поднялось перед внутренним взором, ничего не вспомнилось: он был здесь и сейчас, только с ней, с этой милой темноглазой девочкой, которая неведомо как смогла дотронуться до самого сердца, исполосованного старыми шрамами.

А Ульянка об этом и сама не догадывалась. Её никто ещё никогда не целовал, и у неё ни о ком так душа не болела. Не столько жалость или сострадание заставляли её тянуться к этому странному, тихому и угрюмому человеку, сколько тёплое чувство, до сей поры неведомое. Девушка знала, что когда его люди поправятся, то он уведёт их обратно, туда, откуда они пришли. И снова всё станет по-прежнему: он будет каждый день жить с оглядкой, понимая, что алая ниточка легко оборваться может, а она никогда больше его не увидит. И поэтому Ульяна не только отдала ему этот поцелуй, но и себе помечтать позволила. Один только раз, ведь, наверное, ничего и не сложится, потому что слишком разные у них дороги и судьба свела их совершенно случайно.

* * *

Уйти было решено в ночь, когда внезапная стужа загнала всех в избы и заставила захлопнуть все двери и ставни. В такую ночь прятаться нетрудно. Напоследок собравшись вместе в большой горнице и поблагодарив хозяек, товарищи уже надели кафтаны и телогрейки, собираясь уходить, как вдруг заметили, что атаман стоит у порога, небрежно прислонившись плечом к стене. Босой, в одной только подпоясанной рубахе, словно и…

— Ты что это, Стемир Афанасьич? Проспал?

— Останусь, — тихо отмолвил Сокол и, неловко улыбнувшись, опустил взгляд. — Да и не место мне… там. Сразу чуял, а нынче явно понял. Пускай новым атаманом Лёвка будет. Чекан мой всё одно у него остался. Он вам и мне товарищ верный, добрый.

Все молчали. Стёмка рассеянно улыбался, глядя в пол. Прохор шагнул вперёд:

— А что делать-то станешь?

— Женюсь, коли повезёт. Избу срублю новую. Жить буду, как раньше жил. Ведь вы меня тогда в Полоцк не отпустили… Так отпустите сейчас. Будьте Лёвке и друг другу братьями. Да не шибко шалите, Господа не забывайте.

Улька, притихшая в уголке под иконами, тоненько и протяжно всхлипнула. Взглянув на неё, Стёмка понял, что ей стало жаль этих людей, забросивших себя и свою жизнь, забывших Бога, не знающих добра и чести. И ему самому тоже было их жаль, ведь за семнадцать минувших солнцеворотов ко многим успел по-своему