— Пошто ребёнка бьёшь?

— Оставь, отче, — злобно отмахнулся мужик в алом кафтане. — Не ребёнка: вора! Хлеб мой утащил, гад!

— Вон твой хлеб, — невозмутимо ответил Зорька, указав в сторону лежащей на траве золотистой краюхи. — Пуще следи за своим товаром. Разойдитесь! — велел он всем остальным чуть громче. Среди горожан прокатился недовольный шёпот, но инока послушались.

Мальчонка не вставал. Лежал навзничь, раскинув руки, глаза его были закрыты. Из разбитых губ и носа капала кровь, стекала на влажную землю и без того грязную одёжку. Молодой изограф осторожно приподнял его, поддерживая под спину — голова мальчишки безвольно запрокинулась, одна рука свесилась вниз. Зорька приложил к его губам мех с водой, попытался напоить. Мальчик приходил в себя медленно, но всё-таки открыл глаза и тускло посмотрел вверх.

— Отче… — выдохнул едва слышно, смахивая с лица растрёпанные волосы цвета пшеницы.

— Как зовут тебя?

— Тихомир.

— Да что ты с ним, отче, возишься, — досадливо поморщился торговец хлебом и калачами. — Пустое, горбатого могила исправит!

Зорьку очень больно обожгли его слова, как кнутом хлестнули. Ведь он сам таким же рос, и его точно вот так били за кражи на ярмарке, грозились расправой, а он виноват был только в том, что сирота да что маленький, работать не брали. И этот мальчик наверняка не от хорошей жизни воровать ходит.

— Любого исправить можно, наставить на путь истинный, — строго промолвил изограф. — Но, поверь, битьём здесь ничему не научишь, озлобишь только. Сам Бог велел: обидят тебя, ударят по правой щеке, ты подставь левую. Ребёнок тебя невольно обидел, но ведь он жизнь знает наверняка меньше, чем ты. Разве обеднеешь от одного калача да краюхи? Разве так трудно простить тому, кто слабее и несчастнее тебя? Не деньги, вырученные с калачей твоих, — богатство. Душа твоя добрая и честная — вот оно в чём.

Калачник молча слушал, скрестив на груди руки, и шумно сопел. Незадачливый воришка Тихомир, смущённо отстранив руку Зорьки, поднялся сам, отряхнулся.

— А ты? — продолжал брат Анисим, обратившись к нему. — Ведь нельзя вечно воровать да прятаться. На что тебе этот хлеб?

— Был бы свой, я б не брал, — насупился Тихомир. — Вот, погляди. Какой из меня работник?

Он протянул руку, растопырив грязные пальцы, и Зорька увидел, что ладонь его необыкновенно плоская, и суставы выгнуты под странным углом. Взял его руку в свою, осмотрел, попытался согнуть пальцы — те сгибались с трудом.

— Телегой переехало, — пояснил Тихомир. — Когда малой был совсем. С той поры и не двигаются. Не просить же мне подаяние!

— Не просить, — согласился Зорька. — Но и воровать — грех и дурное дело. Ты хочешь стать мастером, Тихомир?

— Я гусляром хотел стать, — парнишка захлюпал носом и вытер кровь рукавом. — Песенником, чтоб князю да боярам в горницах сказы петь. Да какие мне гусли, с такой-то лапой!

— Пойдём со мной, — твёрдо сказал Зорька, потрепав его по макушке. — Я знаю, где ты сможешь петь и без гуслей. Василько, клирик наш, тебя всему научит. Хочешь?

Тихомир поглядел на него растерянно и настороженно, словно своим ушам не верил. Петь в храме? Заучить два десятка с лишком молитв и псалмов и на каждой службе в соборе петь? Да разве он мог мечтать о таком?

Люди в молчании проводили взглядами уходящего монаха и мальчика, доверчиво шагавшего подле него. И вдруг одна баба в пёстром платке воскликнула:

— А ведь это Зорька, Анисьи покойной сын! Ишь, вырос, других поучает…

Но слова её не нашли отклика. Парня-изографа никто не узнал, а если и узнали тогда, то решили смолчать: ни к чему ворошить старое, когда человек поменялся, оно ведь будет уже неправдой.

Глава 12

ПОЖАР

Но не успели люди разойтись, как полный страха крик заставил всех вздрогнуть.

— Пожа-ар!

О краже, маленьком воришке-калеке и изографе из Киево-Печерской обители тотчас забыли. С пожаром были шутки плохи: от одной искры загорится целая изба, от одной избы — вся деревня, от деревни — городской посад, и пойдёт полыхать рыжее огненное зарево по Руси, отражаться в багряно-алых закатах. Прокатится шумным потоком, опалит города и сёла и смолкнет, оставив за собой выжженные леса и поля, неурожай, голод, дотла сожжённые избы и смерть.

К столпившимся у лотков с оружием мужикам подбежал парнишка-подлеток: кафтан нараспашку, рубаха на локтях разорвана, шапка набок, в глазах — ужас.

— Дяденька! Дяденька! — влетев с разгону в толпу, он метался, как оглашенный, хватая за рукав то одного, то другого, и чуть не плакал. — Пожар! На заставе пожар! Степняки пришли!

— Чего мелешь, какие степняки? — за ворот ухватила чья-то крепкая рука, и, испуганно обернувшись, мальчонка увидел самого воеводу Константина, тучного, рыжего, хмурого. — Ты мне народ почём зря не…

— Ей-Богу, дяденька воевода, крестом клянусь! — пацан торопливо махнул крестное знамение. — Мой братец старшой в дозоре служит, вот, принёс весть… Переяславль горит, Чернигов, нынче и до нас дошло!

Окинув взглядом маленького вестника несчастья, воевода понял, что тот говорит правду: сам бледный, запыхавшийся, дышит тяжело и едва ли не трясётся, а в голубых глазёнках вот-вот заблестят слёзы. Но он ничего, крепился, не разводил сырость.

— Собирай людей, — приказал Константин своему спутнику, младшему отроку. — И пошли гонца к великому князю: нынче же в степь идём! Не дадим пожару Киев опалить! А ты постой, — он крепче сжал воротник рубахи паренька, попытавшегося под шумок убежать. — С нами пойдёшь, дорогу к дозорам покажешь. Некогда по всей Руси кататься, искать их.

До темноты Киев уже облетела весть о скорой сече. На княжеском подворье стояла необыкновенная тишина: тяжёлая, тревожная, нарушаемая лишь звоном ночных цикад и редкими, негромкими разговорами. Весь город словно замер в ожидании, словно натянутая тетива, которую вот-вот отпустят, и тогда полетят стрелы в юго-восточную сторону, в дикую враждебную степь, но не в атаку, а лишь в защиту своих родных земель.

Всеслав и его сыновья уже давно потеряли счёт времени. Если поначалу Роман отмечал дни засечками на земляной стене,