— После помилуетесь. Люди ранены, им сперва помочь надо.

Ульяна явно смутилась. Вместе со старушкой-знахаркой принесла деревянную кадку с водой, чистые тряпицы для повязок, рушники, чтобы безопасно промывать раны. В горнице вскоре запахло сухоцветом, столетником, ромашкой и калиновой настойкой. Стёмка устало свалился на топчан, дожидаясь, пока девушка всех осмотрит: рука и плечо его беспокоили, но жизнь других сейчас казалась важнее. От духоты, воцарившейся в горнице, железного запаха крови, терпких травяных ароматов и близкого жара от печи его разморило. Он прислонился к бревенчатой стене, прикрыв глаза, стал рассеянно слушать, о чём вокруг говорили.

Ульянке так много работать ещё не приходилось. Бабушка была слишком стара, чтобы за всем поспеть, и большую часть работы молодая хозяйка взяла на себя. Грязь, растаявший на чисто вымытом полу весенний снег, кровь на рубахах, глубокие, рваные раны, стойкий и тяжёлый запах давно немытых тел не пугали её. Она догадывалась, что эти люди, которых брат привёл в избу, — не переяславцы, не дружинники, не простые горожане. Их заросшие измученные лица, подранные свитки, онучи, поршни и сапоги с чужих ног, грубая, прерывистая речь и этот запах, от которого пришлось даже незаметно открыть окно… Уля молчала. Молча и торопливо промывала раны, делала перевязки на столетнике и калиновом настое, никого ни о чём не спрашивала: боялась, что добром не кончится, если она узнает больше, чем ей положено.

Атаман шайки сперва смотрел на неё, не говоря ни слова — тяжёлый взгляд у него был, цепкий, пристальный, — а потом задремал, откинувшись назад, к тёплой стене. Исподволь Ульяна то и дело поглядывала на него со страхом и недоверием. Он был ещё далеко не стар, на вид ему — около тридцати солнцеворотов, быть может, чуть больше. Светло-русые волосы длиной до подбородка спутались и свалялись, на короткой светлой бороде запеклась кровь, лицо, слегка изрытое оспинами, было кое-где перепачкано, высокий лоб пересекали две короткие складки меж сведённых бровей. Он даже во сне хмурился, закусывал губы, сжимал замком на коленях крепкие, сильные руки. Правый рукав рубахи его намок и потемнел.

Покончив со всеми перевязками и отправив «путников» спать в подклеть и заднюю горницу, Уля вынесла грязные тряпки, вылила воду из кадушки, а вернувшись в горницу, робко присела рядом со спящим атаманом, долго всматривалась в его лицо и, решившись, осторожно тронула здоровую левую руку.

— Дяденька!

Сокол спал чутко. Когда горячая девичья ладошка коснулась его локтя, он дёрнулся, открыл глаза.

— У тебя кровь…

— Знаю, — Стёмка поднялся (охнул сквозь сжатые зубы: от плеча до ладони пронзило болью), снял порванный и перепачканный кафтан. — Дай тряпицу хоть какую, мне только смыть.

Про наконечник стрелы, засевший под лопаткой, решил промолчать: авось как-нибудь обойдётся, сам выйдет. Уля метнулась к кадушке, но та оказалась пуста: пришлось бежать за ковшом и плошкой с новым калиновым настоем и травами.

Впервые за много минувших дней Стёмка умылся тёплой чистой водой — девушка на руки полила и заодно протянула чистенький, вышитый крупными цветами рушник. Скинув пояс и грязную, заношенную рубаху, Стёмка опустил в кадушку голову, кое-как промыл пальцами спутанные волосы, и тут молодая хозяюшка помогла: вылила ему на макушку из другого ковша отвар из крапивы, каким мылись после долгой хвори, чтобы всю заразу смыть. Волосы из землистого цвета снова стали золотисто-русыми. С них ручьями текла вода.

Девушка, стоявшая у него за спиной, вдруг тихо спросила:

— Стрела?

Атаман молча кивнул. И ничего сказать не успел, как тонкие, ловкие девичьи пальцы крепко ухватили наконечник, покачали из стороны в сторону и резко дёрнули. От мгновения нежданной боли зазвенело в ушах. Хотел обругаться по-чёрному, да вспомнил, что дело к ночи и что девка рядом — прикусил язык. Хозяюшка тем временем холодным мокрым рушником протёрла его спину, смывая кровавые дорожки, и рука её то и дело замирала, и Стёмка слышал тихие вздохи сзади: она видела белые шрамы, некрасивые, уродливые, исчертившие всю спину вдоль и поперёк. И повязку клала осторожно и так нежно, будто боялась прикоснуться. Что уж там, конечно, страшно…

Когда она закончила, он развернулся, и её рука замерла, оказавшись у него на груди. Смутившись, девушка покраснела, порываясь бежать, но Стёмка взял её за запястье, удерживая.

— Как тебя звать?

— Уля, — пискнула она едва слышно. — Еленой крещённая.

Потупилась, посмотрела вниз, а потом снова вскинула взор:

— А тебя?

— Имён у меня много.

В темноте влажные, испуганные глаза Ульянки слегка поблёскивали. Луна светила ей в лицо, и Стёмка разглядел её поближе: хорошенькая девчонка, темнокосая, темноглазая, смуглее привычных взору киевлянок. Родинка на левой щеке у самого уха, мокрые завившиеся колечками прядки повисли вдоль лица. Губы потрескались от ветра, шея тонкая, напряжённая, а руки сильные, хоть и тоже тонкие: видно, что одна росла, без отца, без брата, всю работу по хозяйству, даже самую чёрную, сама делать привыкла.

— А христианское? Православное есть? — шёпотом спросила она.

Он хотел солгать, но не стал.

— Стемир. Дома Стёмкой звали.

— Стемир… — тихо, одними губами повторила Ульяна. И улыбнулась. И Стёмка, глядя на неё, тоже невольно улыбнулся. Рука девушки теперь лежала в его ладони, но он на это не обращал внимания. То ли усталость и боль брали своё, то ли травы и сухоцветы у знахарок и вправду околдовали, но Стёмку ужасно клонило в сон. Отпустив Ульяну, он вернулся на топчан, скинул сапоги и, прислонившись к тёплому боку печки, вскоре уснул.

А утром обнаружил, что под головой у него — мягкая подушка, набитая конским волосом, и кто-то ночью заботливо укрыл стёганым лоскутным одеялом.

Седмицу с малым прожили в доме Ульяны и её бабки: пока поправлялись раненые, пока думали, куда идти дальше и что делать, минул добрый десяток дней. Рука Стёмкина почти совсем зажила, и он всё больше работал, помогал хозяйкам вместе с остальными, кто мог ходить и трудиться. Здесь, в этой маленькой, забытой всеми избушке на краю села с крохотным огородцем и покосившимся забором, в которой пахло травами, хлебом и чистой, свежей тканью, он чувствовал себя как дома. И порой казалось, что отец и мать рядом, только пройди несколько дворов. Что брат с женой и сыном живут на соседнем подворье, и у него