– Сегодня тебе об этом беспокоиться не стоит.

– Тогда больше не буду тебя спрашивать, – говорит она. – Сегодня.

Ханна возвращается к своему столу, и я наблюдаю за деликатными брачными играми между ней и Мозесом. Он приносит ей кружку сидра, она касается его руки. Она улыбается, он краснеет. Он шутит, она смеется. Все это так просто и невинно, и меня вдруг поражает мысль о том, что для меня ритуалы молодой любви остались давно позади.

Можно было бы предупредить Мозеса и Барнабаса, чтобы они вечером проводили моих дочерей до дома и присмотрели за ними, сказать, чтобы не подпускали к ним ополченцев, но нужды в этом нет. Они и так вряд ли собираются упускать моих девочек из вида. Долли, может, и демонстрирует, что сердита на Барнабаса, но я вижу, как она наклоняется в его сторону, когда он шутит. Вижу, как пытается скрыть улыбку. И он тоже это видит. Этому мальчику придется поработать, чтобы она его простила, но она уже выбрала его, и это очевидно каждому, у кого есть глаза.

Возвращается Мозес.

– Я поспрашивал ребят про Уоррена, но они говорят, его здесь нет.

– Я так и думала.

– Это плохо?

– Нет, – говорю я ему. – Скорее я могу вздохнуть с облегчением.

Юный Эфраим отодвигает тарелку и идет играть в кости с младшим Поллардом. Мэтью его зовут, он работает на конюшне. Они оба в том возрасте, когда мальчишки уже подросли и больше не малыши, но и мужчинами станут не скоро. Сплошные зубы, локти и колени, и еще им пора постричься и помыться. Они в чудесной и чумазой нейтральной полосе между теми, кто играет, и теми, кто работает, и я рада, что братья и сестры юного Эфраима сегодня взяли его с собой. Младшим быть сложно.

Я уже принимаюсь за ужин, как в таверну входит Джонатан. Видит за столом братьев и сестер. Ухмыляется. Идет к ним, целует в щеку и Ханну, и Долли. Треплет волосы младшему братишке. Жизнерадостно хлопает Сайреса по спине. Прямо прилив братских отношений, мне такое обычно не доводится видеть. С Барнабасом и Мозесом он суровее, всего лишь пожимает им руку, но достаточно по-дружески. Найдя себе место, Джонатан поднимает голову и замечает, что я за ним наблюдаю. Я давно не видела, чтобы он краснел, но тут при виде меня его лицо заливается краской. Похоже, он был у Салли. Всю прошлую ночь и сегодняшний день, если я правильно понимаю по темным кругам у него под глазами.

Джонатан кивает мне и отворачивается.

Я доедаю ужин и потягиваю виски, глядя на своих детей и размышляя. Передо мной новая, слегка горьковатая стадия материнства. Они выросли, и их проблемы тоже. Но при этом они стали мудрее, и это чудо, потому что просто так своим детям мудрость не обеспечишь. Встаю из-за стола, и мне приходит в голову, что, глядя на детей, я чувствую себя отчасти преданной. Я привела их в мир, заплатила за их вход своим собственным телом, а теперь им больше не нужна.

Желаю им всем хорошего вечера и целую всех в лоб – даже Джонатана, и, к моей радости, он не отворачивается.

– Нам надо поговорить, – шепчу я ему на ухо, а потом одна ухожу в ночь.

Лесопилка Балларда

Я почти дошла до моста через Милл-Брук, и тут меня осеняет. Мысль всплывает в голове ясно и четко, будто кто-то щелкнул пальцами у меня под ухом.

Кружево.

Ребекка дважды упоминала, что Джошуа Бёрджес оторвал полоску кружева с ее подола. Этим кружевом он завязал волосы перед тем, как ее изнасиловать. И я нашла кусочек кружева, в точности как описывала Ребекка, на дне седельной сумки Бёрджеса. Это наверняка ее. Он оставил кружево себе как некий мрачный сувенир.

Тогда почему у Сэма Дэвина в кармане тоже полоска кружева?

Я вчера видела ее своими собственными глазами.

Неужели это было только вчера?

Время начало шутить со мной шутки. Все или ничего. Минуты или годы.

Провела день дома.

Именно эту фразу я чаще всего пишу у себя в дневнике. И она правдива. Я бессчетные часы провожу в своей рабочей комнате или вожусь с обычными домашними делами. Но еще я многие дни подряд потратила на роды, смерти и погребения. Моя работа – это земная человеческая жизнь. Ее начало и ее конец.

И да, конечно, я устала. Тут ничего нового. Я большую часть последних тридцати лет провела усталой. Элспет меня предупреждала.

– Мы повитухи, – как-то раз сказала она мне. – Мы выспимся на том свете.

Это было первое, о чем я подумала, когда она умерла. Когда мы похоронили ее в Оксфорде.

Спи сладко, дорогой друг.

Все это никак не относится к Сэму, конечно. И к кружеву. Но так уж работает разум поздно вечером, после того как хорошо поужинаешь и хорошо поплачешь.

Да, я плакала после того, как ушла из таверны. Слишком много всего случилось за короткое время.

Вопросы пролетают у меня в голове, как падающие звезды. Гипотезы вспыхивают, а потом угасают, потому что не имеют никакого смысла. Я не могу придумать никакой версии, как Сэм может быть связан с делом Фостеров. Но связь существует, она лежала у него на ладони. Завязанная узлом.

Только бы понять, что я видела.

Я позволяю своим мыслям блуждать, держу поводья свободнее. Брут чувствует мое настроение и замедляет темп с рыси до прогулочного шага, переходит с грязной середины дороги на ее край, где тяжелый перестук его копыт приглушают пучки старой травы, пробивающиеся через тающий снег. Брут знает путь домой, и на этот раз я готова позволить ему вести.

Кружево.

Это очень важно, хотя я не могу решить почему.

Мы движемся так еще четверть мили – Брут блуждает, точно как мои мысли, – пока вдали не появляется мост.

Я нажимаю на его бок левым коленом.

Легонько дергаю поводья левой рукой.

Домой.

Спать.

Это все, чего я хочу.

Но, как часто случалось за последние три десятилетия, я этого не получаю.

* * *

Я жду Джонатана. Его братья и сестры возвращаются и ложатся спать, а я все жду. Жду так долго, что веки у меня тяжелеют, а огонь начинает угасать. Умный ход со стороны Джонатана. Попробовать пересидеть, пробраться домой, когда я сдамся и пойду спать. А потом наверняка встанет рано и затемно уйдет работать, чтобы снова от меня улизнуть. Но я весь день обдумывала то, о чем хочу его спросить, и не упущу этот шанс. Даже если придется сидеть до рассвета.

Только после полуночи я наконец слышу скрип и громыхание подъезжающей телеги. Еще пятнадцать минут на то, чтобы устроить лошадь в конюшне и добраться до дома. Я считаю его шаги по пути к входной двери – семнадцать, – медленные и осторожные.

Потом засов.

Скрип петель.

Прикосновение прохладного воздуха к моей шее.

И наконец тяжелый вздох.

– Привет, мама.

– Джонатан, – говорю я, – ты что, пьян?

– Выпил пару пинт. Ты б тоже выпила, если б тебя дома ждала мать, чтобы отругать.

– Я не собираюсь тебя ругать, Джонатан.

Он поднимает на меня потяжелевший от выпивки взгляд, явно не зная, верить ли мне.

– Тогда это будет впервые.

Я легко могла бы обидеться, ответить как-нибудь язвительно. Но для этого я слишком устала, и потом, в чем смысл? Что сделано, то сделано. Вместо этого я наливаю в бокал бренди на два пальца и протягиваю сыну. Как предложение