Лесопилка – территория Эфраима, и находиться здесь без него очень странно. Он уехал неделю назад, но здесь до сих пор пахнет им. И все равно лесопилка кажется опустевшей без его голоса и непрерывного хлопанья крыльев Перси. Ну да ладно. Вон там на его верстаке чернила, кувшин с новыми перьями и остальные его инструменты.

Скобель Эфраима и Месть аккуратно сложены в ряд со стамесками и ножовками. Вычищены и промаслены. Отточены. Все, что делает Эфраим, тщательно отточено. Я стараюсь в его отсутствие не лезть в его вещи, но сейчас все же вытягиваю из кувшина голубовато-серое перо и прижимаю его острый кончик к подушечке большого пальца.

Муж всю неделю до отъезда собирал перья. Какие-то со второго этажа, где теперь насест у Перси, какие-то из леса. Но нельзя просто окунуть перо в чернила и начать писать. Эфраим готовит каждое перо вручную.

Я наблюдала за тем, как он чистит нижние, самые тонкие перья, а потом кладет стержни в золу печки, чтобы они затвердели.

Он оглянулся на меня. Подмигнул. Усмехнулся и сказал: «Я не прочь, если ты сегодня вечером и моему стержню поможешь затвердеть».

Ждать до вечера я не планировала, но не стала упоминать об этом в тот момент, а то бы перья испортились. Я просто ухмыльнулась в ответ и принялась смотреть, как он достает перья и раскладывает на верстаке. Он слегка расплющил стержни, чтобы они приняли овальную форму, потом пальцами чуть закруглил им кончики. Остыли они быстро. Потом Эфраим ножом заострил их и сделал сверху разрез, чтобы чернила всасывались в стержень пера.

Очень простые вещи – бумага, перья, чернила. Но я не представляю себе более осязаемых символов любви моего мужа. Я скучаю по нему и так много хочу ему рассказать, но пока сделать этого не могу.

Вместо этого я раскрываю дневник на верстаке, развожу чернила и окунаю в них перо.

Понедельник, 19 апреля. – Ясное утро. Днем облачно, ветер очень холодный. Мистер Баллард до сих пор в Бостоне. Мои дочери в Крюке. И сыновья тоже.

Не могу объяснить, почему для меня так важно каждый день делать такую запись. Возможно, потому, что я это делаю уже много лет? А может – если честно, – потому, что эти чернильные значки на бумаге когда-нибудь станут единственным доказательством моего существования. Того, что я жила и дышала. Что любила мужчину и множество детей, которых он мне дал. Не то чтобы мне так уж хочется, чтобы меня помнили. Я не сделала ничего особенного – по крайней мере, по меркам истории. Но я здесь. И эти слова – след, который я оставлю. Так что да, мне важно продолжать этот ритуал.

Чернила на странице еще влажные, и я оставляю дневник открытым на верстаке, пусть высохнет. Заберу все потом, когда вернусь. Пока что меня колет совесть, и мне надо сходить к Лидии Норт.

* * *

Тоник у меня в медицинском саквояже. Он весит всего несколько унций. Но для меня он будто якорь – я будто тащу вверх по ступеням дома Джозефа Норта всю тяжесть своей совести.

Но я все равно стучу.

Раз.

Два.

Я трижды стучу по деревянной двери костяшками пальцев правой руки. Наконец через несколько минут мне отвечает Лидия. По ней видно, что я ее разбудила. Волосы у нее встрепаны, глаза слезятся, на правой щеке следы от подушки.

– Марта, – говорит она осторожно, – что ты тут делаешь?

– Принесла тебе тоник.

– Но я думала…

– Я была неправа, – говорю я ей. – Прости меня за жестокость. Ты меня впустишь?

Лидия ведет меня через переднюю дверь в гостиную. В доме темно, все шторы задернуты. Это на самом деле не поместье, не мэнор, но поскольку это один из самых больших домов в Крюке, так уж его называют – Норт-Мэнор. Он стоит на западной стороне Уотер-стрит, возле холма, и окна его глядят на реку. На втором этаже четыре спальни, на первом кухня, кабинет, гостиная и столовая. Застекленные окна, бархатные шторы и деревянные полы. Но я не могу забыть, что Джозеф Норт купил этот дом на награды за головы своих врагов. Интересно, знает ли об этом Лидия. И беспокоит ли это ее.

– Садись, – говорит мне Лидия. – Я могу разжечь огонь.

– Не стоит. Я ненадолго. – Я опускаюсь на диван рядом с ней. – А Джозеф сегодня где?

Лидия пожимает плечами.

– Ушел на вечернюю прогулку.

Так даже лучше. Я не видела его со дня суда и уж точно не хочу видеть сегодня.

– Как у тебя дела?

– Хуже. Хотелось бы мне, чтобы это было не так, но…

– А голова?

– Каждый день болит. Иногда по несколько часов. Джозеф проявляет большое терпение, но я знаю, что его это тоже изматывает.

– Я должна была прийти раньше. Прости.

Лидия смотрит на свои пальцы. Они длинные и тонкие, как веточки. Несколько раз согнув и разогнув их, она отвечает:

– Все это было нечестно. По отношению ко многим из нас.

Медицинский саквояж стоит у моих ног. Я наклоняюсь и принимаюсь в нем рыться. Каждая вещь в саквояже мне знакома так же хорошо, как лица близких, и я перебираю их в поисках того, что мне нужно.

Ну вот.

Бутылочка маленькая, с тонким горлышком и деревянной пробкой. Я достаю ее из сумки, чувствую, какая она прохладная на ощупь, и кладу Лидии на ладонь.

– Только много не принимай, – говорю я ей. – Две чайные ложки в день. Один раз утром и один раз вечером. Хочешь, дам тебе первую?

– Да, пожалуйста.

– Погоди, я схожу за ложкой.

Я ухожу, а она остается сидеть, откинув голову на спинку дивана. Кухня в глубине дома маленькая и чисто прибранная, и я нахожу то, что мне нужно, в корзинке на столе. Набор аккуратно сложенных оловянных ложек. Все на своем месте. Дом кажется мне стерильным. Лишенным жизни, шума и хаоса, к которым я привыкла.

– Ну вот, – говорю я, вернувшись в гостиную, осторожно наливаю тоник в ложку и подношу к губам Лидии. – Скоро должно помочь.

Она глотает светло-янтарную жидкость.

– Спасибо.

Что ее передернет, я ожидала. Тоник горький, это нормальная реакция. Но Лидия так худа, что у нее это выглядит как приступ. Я внимательно наблюдаю за ней, чтобы убедиться, что все в порядке.

– Давай отведу тебя в постель. Отдых будет тебе на пользу.

Лидия поднимает руку, слабым жестом указывает на потолок:

– Наверх.

Она может туда добраться и сама, но я на всякий случай поднимаюсь вслед за ней. Последнее, что мне нужно, – чтобы у Лидии закружилась голова и она упала с лестницы. Наверху она ведет меня по коридору в их с мужем общую спальню.

Я помогаю Лидии лечь и укрываю ее одеялом. Она такая маленькая и хрупкая, и ей так больно. Она бормочет слова благодарности и почти сразу засыпает.

Я знала только двух женщин, кроме нее, страдавших от ужасных мигреней, но ни на одну из них они не действовали настолько сильно. Когда у Лидии начинается головная боль, она почти беспомощна, ей нужна только холодная темная комната и чтобы ее не трогали. Я наблюдаю за ней сейчас и сожалею о своей жестокости. Она страдает, и я не имела права отказывать ей в любом облегчении. Вне зависимости от того, что сделал ее муж.

– Дай мне знать, когда тебе понадобится еще.