Сэм удивленно поднимает голову, потом тычет рукой в сторону ярма:

– Перекладина искривилась.

– А если обругать, то помогает?

– Угу. Помогает мне не чувствовать себя таким идиотом за то, что оставил его тут на всю зиму и оно намокло и выгнулось под снегом.

Потом Сэм пожимает плечами, поднимает тяжелое деревянное ярмо и вешает на подставку возле стойла. На его обнаженных руках, покрытых такими же грубыми рыжими волосками, как те, что растут у него на голове, выступают вены.

– Давайте я вам заплачу, – говорит он и сует руку в карман, потом вытаскивает ее и раскрывает ладонь. На ней куча всякой ерунды: старая пуговица, ржавый гвоздь, осколок соляной глыбы, полоска обтрепанного кружева, наконечник стрелы, веревочка и пригоршня монет. Обычный мусор, какой скапливается у любого мужчины, который целый день работает руками. Сэм начинает считать деньги.

– Погоди, пока ребенок не родится, – говорю я ему. – Эти визиты включены в общую сумму.

Сэм смотрит на свою ладонь и хмурится, но не спорит, а просто убирает весь мусор обратно в карман. Руки у него грязные из-за работы, и когда он видит, что я внимательно за ним наблюдаю, то вытирает их о рубашку.

– Как у Мэй дела? – спрашивает он.

– Сильно беременна и ощущает сильное неудобство, – говорю я.

– Но с ней все хорошо? Никаких проблем?

– Она думает, что у нее близнецы.

На лице у Сэма чистый неприкрытый ужас.

– Правда близнецы?

– Я пока только одного ребенка прощупываю. Хотя довольно крупного, в отца.

– Это опасно?

– Не больше, чем два маленьких, – улыбаюсь я. – Хотя кое в чем она нуждается.

Сэм испускает долгий вздох облегчения.

– В чем?

– В массаже спины. Столько раз за день, сколько сможешь. Большая часть нагрузки приходится ей на поясницу. А Мэй сама по себе маленькая, ребенку некуда деваться. Скоро у нее могут и ноги начать болеть.

– С этим я справлюсь.

– Хорошо. И зови меня, если боли будут постоянными.

Сэм провожает меня до коновязи, и пока мы прощаемся, меня вдруг окликают тоном, который я могу описать только как откровенную ярость:

– Марта Баллард!

Я морщусь, потому что голос этот мне знаком, потом закрываю глаза и собираюсь с мыслями, потому что этот человек один из последних, с кем мне сейчас хочется разговаривать.

Но он повторяет мое имя, на этот раз с еще большим гневом. Я смотрю на Сэма Дэвина, я вижу, что взгляд его помрачнел и он сжал кулаки. Возможно, Сэм все-таки начал питать ко мне симпатию. Или по крайней мере, желание защитить.

Уильям Пирс сердито смотрит на меня с высоты седла.

– Мистер Пирс, – я киваю, стараясь держаться как можно вежливее. – Чем могу вам помочь?

– Езжайте со мной.

– Я приказам не подчиняюсь.

– Ну так сегодня начнете. Салли умирает. И это вы виноваты.

Ферма Пирсов

– Салли не умирает, – говорю я Уильяму Пирсу. – Она рожает. Каким образом в этом могу быть виновата я?

Вместо ответа он смотрит на свою жену, и между ними происходит тот бессловесный диалог, который случается с любыми супругами, женатыми не первый день. Они в состоянии читать выражения лица друг друга. Приподнятую бровь. Раздутую ноздрю. Скрежетание зубов, вздернутый подбородок, глаза, полные гнева и страха. Очень многое происходит между ними, а потом наконец Уильям тычет в нее пальцем.

– Ты объясняй! – командует он, потом разворачивается и выходит из спальни, хлопнув дверью.

– Простите моего мужа, – говорит Бонни Пирс. Ее эта вспышка явно не встревожила. – Уильям из тех людей, кому природой предназначено иметь сыновей, а у него вместо этого пять дочерей. Он так и не смирился.

– Сам виноват. Салли у вас младшая, у него было время подготовиться.

– Сколько времени мужчине ни дай, он никогда не готов к беременности дочери. Со старшими он не был готов, и с Салли то же самое.

Ну надо же, день откровений сегодня.

– А вы давно знали? – спрашиваю я.

– Месяца три. Я выяснила через день после второго слушания по делу Норта, в январе. Зашла к ней, когда она стояла в ванне. Тут уж ничего не спрячешь.

– А Уильяму вы сказали?

– Не сразу. – Бонни оценивающе изучает меня. Обводит взглядом с головы до ног с откровенностью, которая мне симпатична. – Он просто разозлился бы на Салли. Мы скрывали так долго, сколько могли. Он уже месяц знает.

– Сложно скрывать беременность так долго.

– У моего мужа много достоинств, мистрис Баллард, но внимательность в их число не входит. И сейчас зима. Мы все стараемся сохранять тепло. Она высокая и всегда сильно кутается. Летом бы так не вышло, конечно.

– Вас, похоже, ее беременность не сильно волнует.

Бонни пожимает плечами. Она выглядит скорее как человек, который смирился с ситуацией, чем как если бы ей было наплевать, но я все равно удивлена, поскольку помню, как Уильям в суде демонстрировал возмущенную добродетель.

– Ну, она не в одиночку это устроила.

У Салли на лбу выступил пот, глаза плотно зажмурены.

– Вы хотите сказать, что этот ребенок результат насилия?

Бонни смеется.

– Судя по ее словам, нет. Насколько я понимаю, моя дочь с энтузиазмом участвовала в процессе.

У меня сосет под ложечкой.

Я мысленно отсчитываю назад время. Последний раз я видела Салли на слушаниях в конце января. Отец заставил ее давать показания – опять – о том, что она подслушала в день, когда я была у Ребекки в гостиной. С востока на нас шел буран, и я не удивилась тому, что во время слушаний она не снимала плаща. Точно так же поступила примерно половина собравшихся в тот день у Полларда. Шесть месяцев. Она тогда была шесть месяцев беременна. Ну, приблизительно.

И как это я ничего не поняла?

А на балу неделей раньше? Я помню только, что отметила ее пышный бюст, подумала, что ее платье специально так скроено, чтобы его подчеркнуть. А в других местах, похоже, крой сделали посвободнее. Никто ни словом не помянул изменения в ее фигуре. Потому что никто не заметил.

Потому что никто ее с тех пор не видел.

Потому что.

Потому что…

Все пять сестер Пирс внешностью удались в мать. Рыжеватые волосы, светло-карие глаза, пухлые губы. Рост, однако, они унаследовали от отца, и именно это, скорее всего, и помогло Салли скрыть свой секрет. Длинное тело, длинный торс и пышная грудь в придачу могут скрыть множество грехов. Особенно на раннем сроке первой беременности.

– Салли? – спрашиваю я.

Она лежит в постели и корчится от боли, но когда я ее окликаю, она замирает и смотрит на меня, а потом пытается отпрянуть. Ее красивые глаза помутнели от боли. Она боится – как того, что с ней происходит, так и меня. Когда я касаюсь рукой ее босой ноги, она дергается, подтверждая мои подозрения, и это меня печалит почти до слез. Рожающие женщины еще ни разу так на меня не реагировали. Обычно меня встречают с облегчением.

– Я должна кое-что у тебя спросить.

– Нет. – Она качает головой.

– Про отца, – шепчет Бонни, – она думает, вы спрашиваете про отца ребенка. Я уже сто раз задавала тот же вопрос, и она сказала мне только, что любит его и переспала с ним по доброй воле. Если вы сможете вырвать из нее имя, вы способны на чудеса даже больше, чем