– С утра пораньше.

– И долго тебя не будет?

– Десять дней. Может, две недели – зависит от того, насколько трудно будет найти информацию о Ноуленде и разъяснить ситуацию «Кеннебекским собственникам».

Всю неделю после суда над Нортом Эфраим собирал письменные показания друзей и соседей, готовых заявить под присягой, что мы жили на этом участке с тех самых пор, как получили право аренды. Он собирается отвезти все это – а также письма, которые я нашла в седельной сумке Бёрджеса, – в Бостон. То есть опять ему приходится уехать. С делом, конечно, надо разобраться, и побыстрее, но мне не нравится, что его не будет.

Перси наблюдает за нами с насеста на втором этаже, вертя туда-сюда своей благородной головой. Иногда мне кажется, вопреки всякой логике, что он разговаривает с Эфраимом. По-своему. Когда тихо и безветренно, я периодически слышу из дома, как он кричит и скрежещет. А временами как будто бы слышу даже и ответы Эфраима.

– Лед на реке уже движется, – говорю я, – и слава богу. Мне надоела эта зима.

– А вот мы ей, возможно, не надоели, – отзывается муж осторожно.

– В каком смысле?

– Водяное колесо пока не стронулось с места. По-настоящему зима закончится, только когда оно снова будет вертеться и шуметь.

Перси хлопает крыльями, будто соглашается.

Я сердито оглядываюсь на него.

– Он вчера опять курицу стащил.

Эфраим приподнимает бровь.

– Это ты дала ему их распробовать, чего же ты ожидала?

– Я жду, что он будет себя вести как джентльмен и брать только то, что ему предлагают.

– Перси не джентльмен, Марта. Он дикое животное. Не надо об этом забывать.

– Может, и животное, но прирученное.

Эфраим задумчиво разглядывает своего сапсана.

– Так не бывает.

– Кстати, о диких существах, – я расправляю складку на юбке. – Джонатан должен был натянуть сетку на загон для кур, чтобы Перси туда не пробирался. До сих пор не натянул.

– На свете полно вещей, которые Джонатан должен был сделать, но не сделал. А также вещей, которые он делает, хотя не следовало бы.

– Тогда лучше и с ним разберись, когда найдешь момент. И съешь ту курицу, которая у тебя на тарелке, прежде, чем Перси украдет и ее. Я не ему принесла угощение.

Эфраим принимается за обед, а я проверяю содержимое его дорожной сумки и седельной корзины, чтобы убедиться, что у него есть все нужное для поездки в Бостон. Похоже, все на месте.

После того как Эфраим поужинал, голодный взгляд его никуда не исчез. Он ставит тарелку на стол и прижимает меня к стене.

– И чем же ты будешь заниматься без меня? – спрашивает он, кладя ладони мне на талию.

– Дел у меня хватает.

– Да?

– В рабочей комнате есть чем заняться. Сиропы. Мази.

Руки его опускаются ниже, оглаживают мою поясницу. Бедра. Ягодицы.

– Буду прясть лен. Вычесывать хлопок, – говорю я ему.

Эфраим медленно, слишком медленно на мой вкус, начинает подбирать мою юбку и одновременно целует меня в шею.

– Готовить… Убирать…

– Это как-то скучно. – Он проводит пальцами по нежной коже моих бедер.

– Если у тебя есть идеи для занятий поинтереснее, я готова их выслушать, – говорю я.

– Думаю, в такой момент нечего зря тратить слова, – Эфраим приподнимает меня и сажает на стол, задирая юбку до колен. – Лучше я тебе покажу.

Пристань Дэвина

Воскресенье, 18 апреля

– Близнецы? – спрашивает Мэй. Она лежит на спине, на ней мягкая белая рубашка.

Я провожу пальцами поперек ее раздутого живота. Она на седьмом месяце, но выглядит, словно на девятом.

– Головку я нащупала только одну. – Я нажимаю пальцами на бок Мэй, чуть выше бедренной кости. – Вот тут. А тут, – я провожу ладонью до другого бока и кладу ее на другую маленькую выпуклость, – попка. А вот здесь ножки, – я наконец касаюсь основания ребер Мэй, – но это ты и без меня чувствуешь.

– Постоянно. – Она смеется. – Но я же такая большая. Наверняка их там двое.

– Нет. Это живот у тебя большой, все остальное довольно маленькое.

Мэй маленькая и худенькая, и ребенок у нее целиком спереди. Мне кажется, что это скорее мальчик – старые поверья не просто так появились, – но вслух я этого не произношу. Я давно научилась ничего не обещать женщинам. Если они хотят одного, почти наверняка получают другое.

– Просто у тебя ребенок так лежит, – говорю я. – Ребра у тебя не раздвинулись, поэтому живот выпячивается вперед, а не вширь.

– А это плохо? Насчет ребер?

– Нет. – Я улыбаюсь, стараясь ее успокоить, и продолжаю ее осматривать и прощупывать. – Что-нибудь болит?

– Только спина. Иногда. Когда хожу. Или сижу. Или стою. – Она еще раз смеется, на этот раз слегка беспомощно, будто хочет сказать: «Ну что тут поделать».

– Перекатись на бок.

Мэй перекатывается, крякнув, и я прощупываю изгиб ее спины.

– Где?

– Ниже. Ближе к моей…

– А-а. – Я похлопываю ее по верхней части ягодиц, как могла бы младенца, и Мэй хихикает.

– Да, тут.

– Ребенок давит тебе на спину. Можешь просить Сэма по вечерам немножко тебе массировать это место. Если он не против.

Я вижу ее только в профиль, но на видной мне щеке появляется ямочка.

– Обычно его особо не надо убеждать лапать меня за задницу.

Я очень рада, что Мэй достаточно со мной освоилась, чтобы шутить. Во время родов нет ничего важнее, чем доверие.

– Я ему тоже скажу, когда буду уходить. Где он?

Мэй приподнимается на локте и сдувает прядь волос, падающую ей в глаза.

– В амбаре. Наверное, ярмо чинит. Он хочет начать обучать новых быков, как только снег начнет таять.

Я смотрю в окно на грязно-серый пейзаж и на сосны, с которых осыпался снег. Хэллоуэлл явно собирается от льда перейти прямо к грязи.

– Он оптимист, – говорю я.

– Он фермер, ему иначе никак.

Я помогаю Мэй встать и надеть платье. Мы вместе спускаемся на первый этаж, и я оставляю ей сироп из золотарника и толокнянки, чтобы не так опухали лодыжки.

– Только одну чайную ложку в день. Будешь пить больше – начнет мучить жажда, – объясняю я ей. – Принимай перед сном, чтобы действовало ночью. Но не удивляйся, если за ночь несколько раз придется вставать на горшок.

Мэй благодарит меня и провожает до двери. Я с удивлением осознаю, что воздух не обжигает меня холодом и вообще довольно приятный. Плащ я перекидываю через руку, вместо того чтобы надеть.

Брут привязан к коновязи. Он нервничает и пинает грязную кучу старого снега.

– Еще минутку, – говорю я ему, – потом поедем.

Обойдя дом, я направляюсь в сарай. Изнутри слышно, как Сэм по чему-то колотит и затейливо ругается.

– Ах ты кусок дерьма! Чертово кривое коромысло! – Два громких звука, будто что-то тяжелое уронили, потом пнули. – Ублюдочная штука!

Я не очень представляю, что там творится, поэтому прежде, чем зайти, стучу в дверь сарая костяшками пальцев. Насчет пинков я угадала. Бычье ярмо лежит на полу, оно согнуто под странным углом, и Сэм еще раз от души пинает его ногой. Похоже, он этим уже какое-то время занимается. Волосы у него встрепаны, куртку он снял, рукава закатаны, рубашка на спине взмокла от пота.

– Я еще ни разу не видела, чтобы вещь починилась, если ее пинать, – говорю я. – Что с ним