Сет Паркер возвращается на место; он явно в ярости и ни с кем не встречается взглядом.

– Суд передает дело на рассмотрение жюри для обсуждения. – Роберт Трит Пейн стучит молотком об стол, потом откидывается на спинку стула.

* * *

Мы из зала суда не уходим. Однако большинство собравшихся исход дела волнует меньше, и когда жюри уходит совещаться, они тоже покидают зал, чтобы размять ноги. Выходят и судьи, стараясь по максимуму воспользоваться передышкой.

Первые тридцать минут все не так плохо, но когда перерыв затягивается и проходит уже почти час, я начинаю напрягаться. Чувствуя мое настроение, Эфраим берет меня за руку и прекращает свою болтовню о погоде и о весенних посадках. Сет Паркер тоже остался, но он сидит на том конце комнаты, погрузившись в гневное и злое молчание. Когда возвращаются двенадцать мужчин, которым поручено принять решение по делу Ребекки, в зале только десять человек. Новость об их выходе быстро разносится снаружи, и зрители торопятся обратно в зал. На то, чтобы все снова расселись, уходит еще пять минут.

Председатель жюри передает листок судье Фрэнсису Дейне. Тот его разворачивает. Внимательно читает, не раз, а два раза. Потом передает сидящему слева от него Инкризу Самнеру. Я изучаю их лица, пытаясь догадаться, какое решение приняло жюри. У меня нет шансов. По судьям вообще ничего не понятно.

Инкриз Самнер передает листок Натану Кашингу.

Тот читает его с непроницаемым взглядом.

Передает листок Роберту Триту Пейну.

Тот тоже ничем не выдает ни капли эмоций, пока читает вердикт жюри. Не хмурится. Не вздыхает. Не приподнимает бровь, не делает глубокий вдох.

Пейн наклоняется через стол и передает листок обратно Самнеру.

Тот поправляет очки на носу.

– Мы, жюри присяжных, – читает он четким и уверенным голосом, – объявляем, что обвиняемый полковник Джозеф Норт признается невиновным в обвинении в попытке изнасилования мистрис Ребекки Фостер.

Двадцать лет назад

Оксфорд, Массачусетс

7 июля 1769 года

Болезнь пришла в наш дом в самые жаркие дни лета. Дифтерия. Давняя злая зараза. И хотя она не выбирала, в какие дома Оксфорда приходить, казалось, будто к нашей семье она питает особенную злобу. Мы с Эфраимом все время ждали, что и нас заденет болезнь, но этого не случилось. Может, чудом, но горькое это было чудо – на наших глазах у детей наших по очереди началась лихорадка. Все шестеро лежали без сил и кашляли, горло у них распухло и было так раздражено, что они едва могли глотать бульон, который мы капали им в рот.

И даже это было не самое худшее. По-настоящему нас терзала густая серая слизь, которая покрывала детям нёбо и горло. Они не могли глотать. Не могли говорить. Едва могли дышать.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спросил Эфраим, прижимая к себе Джонатана. У них обоих рубашки промокли от горячечного пота.

– Холодная ванна. Бульон. Лакрица и ромашка для горла, но это просто успокаивает боль, не лечит раздражение, – сказала я ему.

Мы делали, что могли. Каждый день носили холодную воду из колодца. По очереди обливали детей в ванне, но как только мы их вытирали и одевали, жар возвращался.

И они плакали. Не гневным или обиженным плачем, к которому мы привыкли в доме, полном детей. Нет, это было хныканье. Тихое, жалобное, беспомощное. Как кошачье мяуканье.

Я держала их на руках так часто, как только могла, но у меня было шестеро детей и только одни колени. И даже их наполовину занимал седьмой ребенок, росший у меня под сердцем. Когда я держала детей на руках, казалось, им от этого только хуже. Им было жарко, беспокойно, они потели. И все равно тянулись ко мне слабыми ручонками, смотрели на меня блестящими от жара глазами, отчаянно надеясь, что почувствуют себя лучше.

Молитвы не помогали.

– За что нам это? – спросила я Эфраима на третьей неделе июня, когда мы, вконец измучившись, отправились спать, распахнув перед этим окна, чтобы впустить слабый ветерок. Мы разложили матрасы на полу спальни, чтобы быть поближе к детям. – Что мы сделали не так?

Он прижал меня к груди и положил большую мозолистую руку мне на затылок.

– Дождь льет и на правых, и на виноватых, любовь моя. А мы заслужили эту беду не больше и не меньше, чем наши друзья и соседи.

Мы смотрели, как слабеют наши дети. Смотрели, как распухает у них горло. Как серая слизь покрывает их трахеи. Как синеют у них губы, как часто они дышат. Больше всего мы беспокоились за Сайреса. Два дня он почти не двигался. Нашему мальчику было всего двенадцать, а он уже несколько недель находился на грани смерти.

Но первой умерла Трифена. Девочка, названная в честь первой моей роженицы. Пять. Ей было всего пять лет. Ночью дочка забралась к нам в постель, устроилась между нами, а когда мы проснулись, она была уже мертва. Лежала холодная и неподвижная, и ее светлые волосы волной падали мне на руку.

Мы послали за Элспет. Она уже ничего не видела и ничем не могла помочь, но она стояла рядом с нами, пока мы по очереди делали невозможное. Эфраим вырыл яму, я положила в нее Трифену, потом он ее засыпал, а я поставила сверху камень. Мы не могли оставить остальных детей одних в доме – вдруг бы один из них умер, пока нас не было. Мы не могли подвергать Элспет риску заразиться от них. Но сделать то, что нужно было сделать, без утешения и без свидетелей мы тоже не могли. Элспет стала для нас и тем и другим. Мы слишком многого от нее просили, но она выстояла.

А потом еще раз – восемь дней спустя.

На этот раз на закате. Дороти было всего два. Ее я назвала в честь матери. Я стояла у могилы, держала ее на руках и плакала. Мы похоронили Дороти рядом с сестрой, на могиле которой земля спустя неделю еще оставалась свежей и темной. Вид этих двух могил жег меня изнутри. Обнажал пустоту в моей душе.

Три дня спустя мы позвали Элспет в третий раз.

Марта должна была бы выжить.

Марта, наша вторая дочь, – Эфраим настоял на том, чтобы дать ей мое имя. Ей было восемь, и она была похожа на отца. Из всех детей она выглядела самой здоровой. Она не кашляла, не задыхалась. Горло ее не покрывали тошнотворные серые нарывы. Но ее сердце – о боже, ее сердце билось все медленнее и медленнее по мере развития болезни. Замедлялось, потом затихло, и она перестала дышать. Когда я держала ее на руках, закутанную в лен, тяжесть ее тела была как тяжесть тысячи разбитых сердец.

Я не помню, может, я кричала. Или плакала. За все то ужасное испытание только этого не сохранила моя память. Эфраима я не спрашивала. Просто не решилась.

Я была уверена, что болезнь заберет всех. Сначала детей, а потом нас, и все закончится. Может быть, я даже хотела, чтобы это случилось, потому что так мы снова были бы вместе. Всей семьей. Как Бог повелел.

Но Сайресу стало лучше. Утром после того, как мы