– Я тебя не про отца ребенка спрашиваю, – говорю я Салли.

Во всяком случае, пока не про него, добавляю я про себя.

Салли заметно расслабляется.

– А про что? – отзывается она, тяжело дыша.

Этот разговор было бы гораздо проще вести три часа назад, до перехода к собственно родам и всеобъемлющей мучительной боли, которую они приносят. Мозг перестает работать. Тело не знает ничего, кроме боли и отчаянного стремления выжить. Люси, моя старшая дочь, на этой стадии трижды забывала собственное имя. Имена и числа перестают существовать. Реальность сводится к первобытным инстинктам.

– Мне надо знать, ранние у тебя роды или поздние. Когда у тебя последний раз были месячные. От этого может зависеть жизнь твоего ребенка.

Я очень многого прошу от Салли в момент, когда она лежит запрокинув голову и на губе у нее от боли выступает пот. Я не считаю себя недобрым человеком, но, возможно, я еще не делала ничего настолько же жестокого, как просить роженицу заниматься арифметикой.

– Летом, – выдавливает она сквозь сжатые зубы, и я запястьем вытираю с подбородка капельку слюны. – Середина июля, наверное.

Я отсчитываю, сколько прошло с тех пор, и с облегчением понимаю, что мы вполне укладываемся в срок, нужный для жизнеспособности младенца. Она рожает вовремя.

Бонни Пирс откашливается.

– Я уже давным-давно перестала следить за их месячными.

– Это и не ваше дело. Я только одно знаю о материнстве: дети делают, что хотят, и ни черта с этим не поделаешь.

Насколько я помню, моя мать за все свои шестьдесят восемь лет ни разу не ругалась. А я не то чтобы выражаюсь как матрос, но с каждым годом ругань дается мне все проще. Раньше мне никогда Бонни Пирс особенно не нравилась, но теперь я об этом жалею, потому что мои слова заставляют ее рассмеяться.

– Каждая моя дочка оказывалась в подобной ситуации.

Я смотрю на нее с удивлением, а она снова смеется.

– Не знали? Нет, ни одна из них так долго не скрывала беременность, но каждая пару раз успевала прогуляться до сеновала и толстеть начинала задолго до свадьбы. Я просто… – Она медлит, собираясь с мыслями. – С остальными я знала, что у них творится.

– И моя старшая дочь тоже, – говорю я, и если две женщины могут подружиться после одного признания, мы только что это сделали. – С остальными время покажет.

Бонни Пирс пожимает плечами.

– Я всегда гадала, не передала ли я им это свойство в наследство. Уильям, конечно, быстро на мне женился, но я была не то чтобы девственница на тот момент.

Мне хочется рассказать им обеим о женщине, на которой женился Эфраим Баллард, и о том, какой скандал при этом был, но тут Салли кричит.

Ну вот, значит, она готова.

Дело идет не быстро, не легко, и ни одной из нас, кто при этом присутствует, оно не доставляет удовольствия. Салли Пирс требуется почти два часа, чтобы вытолкнуть своего ребенка в мир. Повреждения не особенно серьезные, но швы ей определенно понадобятся.

– Привет, малыш, – говорю я и поднимаю ревущего младенца, чтобы его осмотреть. Если руки у меня и дрожат, дело просто в том, что я знаю, что будет дальше.

Он красивый. Большой. Здоровый. Никаких недостатков я не вижу. Мне хочется прижать его к груди. Убаюкать его. Поцеловать. Вдохнуть запах встопорщенных темных волос. Меня тянет к нему так сильно, что я не сразу отдаю его матери.

Но Салли уже протягивает руки, готовясь его принять. Эта девушка всегда старалась не встречаться со мной взглядом, но сейчас ее ничего не смущает. Расчетливый взгляд больших карих глаз бросает мне вызов: ну давай, задай мне вопрос, которого требует закон. Она ждала этого момента, сопротивляясь всем другим попыткам заставить ее назвать имя отца.

Но я так легко не сдамся. Я выбираю другой путь. Завернув младенца в мягкие чистые пеленки, я протягиваю его Салли и смотрю, как она прикладывает его к груди.

Наблюдаю за ее первыми неловкими попытками.

Наблюдаю за тем, как она морщится и шипит от боли, когда ее сын наконец берет грудь.

Я наблюдаю за тем, как Салли наблюдает за мной, и, хотя это жестоко, позволяю ей молча нервничать. Потом достаю из медицинского саквояжа иголку и нитку.

– Думаю, ты почти ничего не почувствуешь, – говорю я ей, – но если я этого не сделаю, у тебя еще долго будет кровь идти.

Единственный звук в комнате издает новорожденный малыш – он кряхтит и глотает, пытаясь впервые наесться. Каждые несколько секунд Салли морщится и тихо шипит, но я не знаю, от чего именно – от того, как он впился в ее левый сосок, или от моей иголки. Однако новую жизнь не привести в мир без боли, а иногда эта боль приходит с обеих сторон.

– Что Уильям имел в виду? – спрашиваю я у Бонни. – Когда велел вам все объяснить.

– Он думает, я знаю, кто отец.

– А вы знаете?

– Честно говоря, понятия не имею.

– В этом мире много тайн, я согласна. Но вопрос о том, кто отец этого ребенка, к ним, по-моему, не относится.

Бонни Пирс, благослови ее Бог, не отнимает у меня этот момент. Не просит меня пояснить, а дает мне возможность насладиться торжеством. У Салли нет для меня никаких сюрпризов.

Закончив шов и обрезав нить, я сажусь обратно на табуретку. Рассматриваю как следует девушку, которая причинила столько проблем за последние несколько месяцев.

– У тебя красивый сын, – говорю я ей. – Как ты его назовешь?

Я уже знаю ответ, потому что увидела его своими собственными глазами, но когда Салли произносит его вслух, он все равно бьет мне по сердцу, как молотом.

– Его зовут Джонатан. В честь отца.

* * *

Воскресенье, 18 апреля. – Ясная и приятная погода. Роды. Меня вызвали из Крюка к Салли Пирс, которая уже рожала. В час пополудни она родила здорового сына. Роды были тяжелые, но она справилась, и я оставила ее под присмотром ее собственной матери. Салли заявила, что отец ее ребенка мой сын Джонатан.

Я так нажимала на перо, что оно сломалось. Просто переломилось пополам у меня в руке, и я сижу и смотрю, как чернила текут по пальцу. Обычно я в дневнике о своих чувствах не пишу, но сегодня мне еще многое хочется сказать. Только вот чернила закончились. Сейчас потратила последние, и у меня нет сил идти в темноте на лесопилку, где Эфраим оставил второй диск. Так что я мою руки и иду в постель. Но не сплю. Я лежу без сна, зная, что мой сын сегодня домой не вернулся, и гадаю, развлекаться он пошел или знакомиться со своим новорожденным сыном.

Норт-Мэнор

Понедельник, 19 апреля

Мне нужно еще одно перо и новая порция чернил. Я собиралась послать сегодня днем одну из дочерей на лесопилку, но сейчас их нет – все мои дети ушли в Крюк до вечера, делать покупки и общаться с друзьями, так что бегать по моим поручениям некому. Я беру дневник и отправляюсь в путь.

Я уже планирую, как рассказать Эфраиму, что у него еще один внук. Сомневаюсь, что он удивится. Или даже расстроится – никто из известных мне мужчин не любит детей больше, чем Эфраим Баллард, – но с Джонатаном у них будет серьезный разговор.