– Боюсь, разбирательство может затянуться, – извиняющимся тоном сказал Баллиол и протянул мне руку. – Надеюсь, вам удалось поспать ночью?

Очков на нем не было. Наверное, это застигло меня врасплох, ведь без них он ничем не отличался от любого другого человека. И еще то, как он протянул руку. От этого движения я мгновенно перенеслась обратно в Ормэ: мощеная улица, в кармане – новый ключ и старые чертежи, сердце полно ненависти и ярости. Я пожала ему руку и сквозь зубы выдавила:

– Ja, mein Hauptsturmführer.

Вид у него стал потрясенным, а я наверняка покраснела как помидор. Ох, Мэдди, хорошенькое же начало допроса!

– Извините… извините! – задохнулась я. – Je suis désolée. – Невероятно, я до сих пор пыталась разговаривать с людьми по-французски!

– Какая-то ваша часть все еще в окопах, правда? – мягко проговорил он. И, легонько коснувшись моей спины кончиками пальцев, направил меня к одному из стульев. Распорядился: – Чаю, Сильви, – и сержант тихо разлил чай по чашкам, а затем вышел.

Очки Баллиола лежали на столе. Он надел их, примостился на краешке стола и взял блюдечко, на котором стояла его чашка, и руки у него ничуть не дрожали. Мне же пришлось поставить свою чашку на пол: я не могла допустить, чтобы костяной фарфор дребезжал у меня на коленях под взглядом увеличенных линзами глаз Баллиола, которые буквально пригвоздили меня к месту. Поразительно, ведь Джули нравился этот человек. Понятия не имею чем. Меня он пугал прямо-таки до смерти.

– Чего вы боитесь, Мэдди? – негромко спросил он. Никакой тебе чепухи в стиле «летный офицер Бофорт-Стюарт».

Больше мне не придется этого говорить. Никому и никогда. В последний раз…

– Я убила Джули. В смысле, Верити. Застрелила своими руками.

Он поставил звякнувшую чашку на стол и уставился на меня.

– Вы о чем?!

– Я боюсь, что меня будут судить за убийство.

Отведя от разведчика взгляд, я стала смотреть на водосток в полу. На этом самом месте немецкий шпион пытался задушить Еву Зайлер. Я задрожала, в буквальном смысле слова задрожала, когда поняла это. Никогда в жизни я не видела таких кошмарных синяков, ни до того, ни после. Джули действительно пытали в этой самой комнате.

Когда я снова посмотрела на Баллиола, он так и стоял, привалившись к столу, ссутулившись, сдвинув очки на лоб и сжимая пальцами переносицу, будто у него мигрень.

– Боюсь, что меня повесят, – добавила я жалобно.

– Вот так новость, – буркнул он и вернул очки на место. – Девочка моя, тебе придется рассказать мне, что произошло. Должен признаться, ты меня шокировала, но, раз уж на мне сейчас нет судейского парика, давай-ка к делу.

– Ее вместе с другими заключенными везли на автобусе в концлагерь, а мы пытались остановить…

Баллиол печально перебил:

– Зачем сразу начинать с убийства? Вернись немного назад. – Тут он хмуро покосился на меня: – Mea culpa[55], извини, неправильно слово выбрал. Ты ведь не сказала, что это было убийство, так? Просто переживаешь, что другие могут счесть тебя убийцей. Возможно, произошла ошибка или несчастный случай. Так что давай-ка, дитя мое, выкладывай все с самого начала. С того момента, как вы приземлились во Франции.

Я рассказала ему все – вернее, почти все. Есть одна вещь, о которой я умолчала, а именно – пухлая стопка бумаг, которую я таскала повсюду в своей летчицкой сумке. Там были все записи Джули и все мои записи – на гостиничной бумаге, на нотных листах, мой пилотский блокнот, тетрадка Этьена… Я не сказала Баллиолу о существовании письменных свидетельств.

Просто поразительно, как складно я научилась лгать. Ну, не совсем лгать: неправды-то не было сказано ни слова. История, которую я рассказала, не напоминала дырявый пуловер, который потянешь за хвостик, и он расползется. Скорее, швы и петли накладывались друг на друга, накрепко соединенные нитками. Информации, полученной от Пенн и Энгель, было предостаточно, чтобы не упоминать о письменных показаниях Джули, которые лежали сейчас у меня в спальне. Потому что я ни за что не собиралась отдавать их какому-нибудь лондонскому клерку из архива. Они принадлежат мне, и только мне.

А сделанные моей рукой заметки – что ж, они нужны, чтобы составить нормальный рапорт в Комиссию по авиационным происшествиям.

Он действительно затянулся надолго, этот рассказ. Сержант Сильви принес нам еще чайник чая, затем еще один. В конце Баллиол тихо заверил меня:

– Вас не повесят.

– Но я виновата…

– Не более, чем я. – Он смотрел в сторону. – Вначале ее пытали, потом отправили в концлагерь в качестве подопытной… боже мой. Такая славная, умная девушка. Я тоже мог бы… я сам сплоховал. Вас не повесят. – Он испустил долгий прерывистый вздох. – «Убита во время операции» – так сказано в первой радиограмме, которую мы получили, и окончательный вердикт останется таким же, – твердо заявил он. – Судя по вашему рассказу, она действительно погибла во время операции. Учитывая, сколько народу было тогда убито, незачем вдаваться в детали, кто в кого стрелял. Ваша история не покинет стен этого здания. Вы ведь никому больше ее не рассказали, не правда ли?

– Рассказала брату Джули, – призналась я. – Да и тут наверняка жучки везде стоят. И за кухонными ставнями сидят сотрудники, подслушивают. Все станет известно.

Баллиол задумчиво посмотрел на меня, покачал головой:

– Есть ли такое, чего вы о нас не знаете, Киттихок? Мы сохраним ваши тайны, а вы – наши. «Неосторожные слова могут стоить жизней».

Во Франции так и было. Избитая цитата оказалась вовсе не такой уж смешной.

– Послушайте, Мэдди, давайте прервемся на полчаса: боюсь, мне придется расспросить вас о множестве деталей, которые мы еще даже не затрагивали, а я чувствую, что теряю контроль над собой. – От вытащил шелковый носовой платок в горошек, снова отвернулся и вытер нос. А когда опять посмотрел в мою сторону, то подал мне руку, чтобы помочь подняться. – А еще, думаю, вам надо вздремнуть.

Помнится, Джули шутила, что меня научили правильно реагировать на приказы власть имущих. Я вернулась к себе в комнату и двадцать минут спала без задних ног. Мне снилось, что Джули учит меня танцевать фокстрот в кухне Крейг-Касл. Конечно, она действительно учила меня фокстроту, только на танцах в Мейдсенде, а не в ее отчем доме, но сон был таким реальным, что, проснувшись, я сперва не могла понять, где нахожусь. А потом меня будто ударили обухом по голове, и тоска и безысходность овладели мною с новой силой.

Правда, теперь в голове у