Тут Дороти, дрожа всем телом, повалилась на кровать.

На следующий день по пути в школу она раскрошила леденец каблуком и с тех пор на переменах только и делала, что стояла сама по себе, сцепив пальцы веревочкой, и даже не смотрела в сторону щебечущих одноклассниц с шуршащими пакетиками и сластями, от которых ей делалось дурно.

Ее высокоблагородие.

И вот, столько лет спустя, сидя у себя на кухне, она взволнованно моргает. Как же глупо с ее стороны было думать, что здесь все обернется иначе, и, уже не перечитывая записки, она ее сминает и выкидывает в стылый камин.

Агнес

В ту пятницу он приносит цветы – дикую герань, болотный вереск и ракитник, – которые она помещает в кувшин и выставляет на стол. Ее мать пытается замазать пудрой синяк, в то время как Агнес прислушивается, не шагает ли по тропинке отец, в надежде, что сегодня обойдется без скандалов.

Она ставит на стол горшок перловой похлебки и склоняется над столом возле Джозефа в надежде, что он заметит запах лаванды.

– Чем это воняет? – спрашивает ее брат, зажав нос, когда она наливает ему в миску похлебки.

Он делает вид, будто его тошнит, и все смеются. У Агнес замирает сердце. Неужто она переборщила с лавандой? Она садится на свое место и склоняется над миской.

– Ну как улов сегодня, Джо?

Только Джини так зовет Джозефа, закрепляя за собой право на близость на правах лучшей подруги его матери, умершей от рака.

– Неплохо, Джини, – непринужденно улыбаясь, отвечает он. – А похлебка вкуснейшая, Агнес. – Он поднимает в ее честь ложку. – Будущему мужу можно только позавидовать.

Еле дотерпев, когда Джозеф шагнет за порог, Агнес подбегает к матери.

– Ты слышала, что он сказал?

Младшие сестры от удивления округляют глаза.

– Что? Что он сказал?

И вторая:

– Я ничего не слышала!

Но Агнес шикает на них и гонит спать.

– А ну-ка умывайтесь и в кровать.

Она знает, что сестры тут же кинутся в сад поиграть и сходить в туалет, до последнего оттягивая время сна, и может, ей удастся выкроить хотя бы пару минут наедине с матушкой.

– Ты же все слышала? Что он сказал?

Агнес с отчаянием заглядывает в мамино лицо.

– Слышала, слышала. Я же говорила, Агнес – Джо и так уже член нашей семьи. Он мне как сын родной, ей-богу. Осталось только записать его в сыновья перед Господом Богом, – улыбается Джини, хотя и устало, и, передавая Агнес вымытую миску, морщится от боли.

Они молча прибираются и наводят порядок, заготавливают стирку на утро, замачивают овсянку – выполняют мелкие дела по дому, что составляют их день.

– Иди скорей укладывай детей, а то отец идет.

Агнес останавливается на полуслове, замечает, как мать, распахнув глаза и затаив дыхание, прислушивается к тяжелой поступи отца. За окном день истекает желтовато-синюшными красками заката. Дети так и не успели умыться, но теперь уже поздно.

– Бегом, в постель. Папа вернулся.

Дети прекращают игры, и Агнес, намочив передник в бадье для дождевой воды, протирает им лица и руки, после чего они гуськом семенят вверх по лестнице.

– Я скоро к вам поднимусь – только тише.

Агнес выходит на кухню встретить отца, и мать предостерегающе хмурится, но слишком поздно. Он отталкивает дочь с дороги, а затем, легонько покачиваясь, садится на свою табуретку, и Джини принимается расшнуровывать его ботинки. Агнес подхватывает кувшин с цветами и уносит наверх. Уж лучше они постоят в общей спальне, которую сегодня ей придется разделить с братом и двумя младшими сестрами. По пути наверх ее лицо окутывает нежный аромат полевых цветов, и Агнес втайне надеется, что Джозеф принес букет именно ей.

Рыбак

Под конец недели – недели, в течение которой дети заявлялись в школу вразнобой, так что приходилось по нескольку раз начинать урок заново, – после того, как она заработала синяк от меловой доски, отчитала класс за дружный хохот над передававшейся из рук в руки похабной картинкой и претерпела еще множество унизительных неудач, Дороти окончательно вымоталась. Все совсем не так, как в школах, где она проходила практику, – в опрятных эдинбургских школах, – не то что с этой разношерстной оравой детей: одни чумазы, другие не чесаны, многие совсем не готовы к уроку, сидят где вздумается, болтают, хихикают, а настоятель то и дело заглядывает в приоткрытую дверь проверить, что за шум и гам, и его добродушная улыбка чуть ли не хуже унижения перед детьми, которые прекрасно знают, что она их боится. Ей хочется уйти домой и разрыдаться в подушку, но Дороти устремляется на Отмель, где ветер хлещет по щекам и колет глаза.

На пляже ей безумно нравится. Там ее охватывает восхитительное чувство свободы, которого она не знала в Эдинбурге среди узеньких улочек и высоких домов. И пахнет тут совсем иначе – солью, рыбой и водорослями. Ей нравится наблюдать за работой на лодках, за тем, как дальше в море чайки пикируют и ныряют за рыбой, как волны разбиваются об утесы и торчащие рифы. Дети тоже собираются на пляже; каждый приподнимает картуз со словами «Доброе утро, мисс», а потом со смехом убегает или шепчется с остальными, искоса поглядывая на нее. Взрослые тоже обращаются к ней «мисс», и мужчины следом за своими детьми кивают ей в знак уважения, как и женщины, разве что сдержанней. Вскоре обращение «мисс» становится символом ее чужеродности – безымянной, незамужней, нездешней.

На взморье взгляд ее всегда притягивают лодки, когда они стоят у пристани. Про себя она делает вид, что не высматривает рыбака, с которым встретилась в свой первый день, хотя все еще живо помнит его лицо, его приветственно приподнятую руку, и воскрешает в памяти странное впечатление, будто ничего доподлиннее с ней не случалось.

Сегодня на пляже безлюдно, и она, подставившись ветру, идет к нагромождению гранитных валунов, зовущихся среди сельчан Валунами, рассеянных у подножия скал и скрытых приливом. Она присаживается на ближайший булыжник и наблюдает за набегающими волнами. Сельчане сейчас наверняка сидят в кругу семьи за ужином, и Дороти думает, а не поужинать ли ей, и если да, то чем, когда она придет – куда? Домой? Упоминание о доме возрождает детские мечты о теплой и дружной семье – но отнюдь не о постылом доме, где жила ее постылая мать, куда она ни разу не приглашала тех немногих друзей, с которыми ей удалось сойтись. И вот она – учительница – вновь на шаг отдалена от людей, с которыми могла