Когда заряжает дождь, она оборачивает голову шарфом и уже шагает к лестнице, но, не успев переступить с ноги на ногу, поскальзывается и, подвернув лодыжку, стукается о камень. Она взвывает от боли, будто крик исходит из каких-то неизвестных глубин; она хватается за ногу и выжидает, пока тяжелое дыхание не уляжется, а затем пытается встать. Ногу пронзает острая, неумолимая боль. Юбки у нее уже намокли от набухшего влагой песка, а дождь все набирает силу. В наступающих сумерках она пытается на глаз прикинуть путь до лестницы, затем приподнимается, держась за валун, и, стиснув зубы, подпрыгивает и наконец встает в полный рост. Ничего не поделаешь. Держась поближе к опоре, сперва вдоль скалистой гряды, затем по краю утеса, с дальнего края пляжа, она подпрыгивает, жмурится от боли, переводит дух; на то, чтобы добраться до подножия лестницы, уходит столько времени, что кругом уже сгущаются сумерки, и она понимает, что взобраться наверх попросту не представляется возможным.

– Мисс? Могу я вам помочь?

Дороти хватается за бугристый валун и оглядывается. Сердце у нее чуть не выскакивает из груди. Перед ней тот самый рыбак. На свитере и в волосах у него поблескивают капельки дождя. В тусклом свете уходящего дня, под моросящим дождем его карие глаза как будто излучают тепло, заботу и что-то еще, отчего она невольно отводит взгляд. Ей хочется отринуть его предложение, но она осознает всю абсурдность отказа.

– Да, если вас это не затруднит. Может, палку или что-то вроде того.

Но рыбак уже опускается рядом на корточки.

– Не возражаете?

Дороти уже не в силах возражать. Он берет ее за лодыжку, и от боли Дороти морщится.

– Надо снять ботинок, пока лодыжка совсем не опухла.

Он быстро развязывает узел, ослабляет шнуровку и вытаскивает ее ногу из ботинка. Когда он осторожно выпускает из рук ее ногу, у Дороти спирает дыхание.

– На лодке у меня палок нет, но в домике одна найдется – тут недалеко, надо только взобраться наверх.

Выбора у Дороти нет, и они вдвоем вперевалку ковыляют по склизким ступенькам. Оба держат друг друга за талию, и Дороти внезапно вспоминаются треногие гонки со школьных времен, и в глубине души ей хочется расхохотаться над нелепостью ситуации. Наверху она, опершись о плечо рыбака и подпрыгивая, добирается до его домика, который стоит особняком чуть поодаль на склоне утеса, вдали от кучно выстроенных вдоль ступенек домиков с соломенной крышей.

Он подносит Дороти стул, но она не садится, только опирается о деревянную спинку. Он зажигает лампу, и в озарившем сумрак свете она замечает, как на кухне все опрятно и прибрано. Жены или родни у рыбака, по-видимому, нет, но Дороти предполагает, что лодку, наверное, приходится содержать в порядке, оттого и формируются полезные привычки. В комнате стоит незатейливый тесаный стол, стены увешаны полками со съестными припасами, на печной приступке стоит закоптелый чайник, а сбоку у печи лежат поленья и сложенный кирпичиками торф.

Рыбак проходит по кухне, от поленницы к печи, проверяет на вес, достаточно ли в чайнике воды, и вешает его над тлеющими в очаге углями. Двигается он непринужденно – это сразу выдает его поступь, изгиб плеч и осанка. А он красив собой. Эта мысль приходит в голову сама собой. «Если кому-то по душе такой типаж», – тут же додумывает Дороти. Она твердит себе, будто не знает своего типажа, но ей вдруг становится не по себе, как будто комната слишком мала для двоих, слишком натоплена.

– Еще пара минут, и все готово, – говорит рыбак и скрывается за дверью – видимо, ведущей в спальню.

Лодыжка у Дороти пульсирует от боли. Она зябнет и ежится в промокших юбках, набрякших и отяжелевших, ей хочется домой, где ничто ее не потревожит. Рыбак возвращается с тростью в руке. Очевидно, палку срубили прямо с дерева, даже не обстругивая.

– Слива, – поясняет он, – добротная вещь. По крайней мере, мне служила верой и правдой. Может, все-таки присядете, обсохнете?

Он снова подходит к печи, ворошит щепки для розжига, и внутри мелькает искра. Он подкидывает в очаг еще одно полено, и его охватывает пробудившееся пламя.

– Позвольте вам налить чего-нибудь горячего. Вы же совсем окоченели.

Потихоньку ковыляя к двери, она выпаливает:

– Благодарю вас, но не нужно. Лучше мне поторопиться домой.

Повисает неловкая тишина.

– Мой ботинок, – поясняет она.

Ботинок все еще перекинут у рыбака через плечо.

Он настаивает, чтобы Дороти присела, а затем вытаскивает шнурок, чтобы ботинок как можно свободней сидел на стопе. И осторожно надевает ботинок ей на ногу. В тепле и тишине его дома, где лишь потрескивают поленья и пляшет золотистое пламя, этот жест внезапно создает между ними излишнюю близость. И Дороти немедля, в меру своих сил, бросается к выходу, ковыляя и подпрыгивая, припадая на необтесанную трость. Идет она без оглядки, хотя и видит, что он за ней наблюдает, судя по тому, как зыбкий свет лампы и пламя очага рассеивают темень вокруг.

Позднее Дороти, уже в тепле и сухости, лежит без сна под одеялом. Она зажмуривается и насильно призывает сон, но ощущает под боком тепло его тела во время подъема. Перевернувшись на другой бок, прислушивается к барабанящему по крыше дождю, но слышит его голос, предлагающий помощь. Опять переворачивается, но тут же ощущает его пряный запах. Дороти садится в постели. Какая нелепость. Но в памяти невольно раз за разом всплывает один и тот же момент: как его рука касается ее чулка перед растопленным на кухне очагом и как он мягко, хоть и твердой рукой, придерживает ее за лодыжку.

Агнес

Его все нет и нет. По крайней мере, пока.

– Подождем еще пару минут, – просит она у Джини.

Дети уже расселись и теперь пихают друг дружку локтями и пинаются под столом.

– Агнес, дольше ждать уже некуда, – Джини недовольно поджимает губы. – Но я ему этого так не спущу. За нос нас водить. Уж его-то мать такого бы не потерпела.

Заслышав с улицы отцовские шаги, Агнес вздыхает. Следом за ним в комнату врывается порыв морозного ветра. Агнес бросает быстрый взгляд на его лицо, и у нее гора падает с плеч. В кои-то веки он пришел не пьяный. Кряхтя, он опускается на табуретку.

– Джини, ботинки. Вымотался в край.

И Джини, бросив суп, идет к нему.

Отец оглядывает всех собравшихся за столом.

– Любовничек сегодня не явился?