– Кроме того, – продолжил Север, – мы идем в большой поход. Речь идет не о взятии одного города без должной защиты, без обороняющих его войск, как было с Римом. Я отправляюсь на беспощадную войну в далеких негостеприимных землях, пустынных, нестерпимо жарких, населенных враждебными народами, где исход каждого сражения будет неясным. Это война, Юлия. А война – не женское и не детское дело.

Он говорил резко, и его тон не допускал возражений.

Казалось, все слова были произнесены.

Казалось…

Юлия протянула руку, взяла кубок с вином и осушила его одним глотком. Потом посмотрела на Каллидия. Не нуждаясь в дальнейших указаниях, он быстро подошел и вновь наполнил кубок.

– Императрица Фаустина сопровождала божественного Марка Аврелия в его походах, – возразила она.

– Марк Аврелий бился с варварами. – Септимий был уверен в весомости своих доводов. – А я иду на гражданскую войну. Сражаясь с варварами, не сомневаешься в своих воинах, но в гражданской войне бывают случаи предательства. Я не хочу, чтобы ты была со мной, если грянет мятеж.

Юлия помолчала. Сравнение с Фаустиной явно не произвело желаемого действия. Но, не собираясь сдаваться, она прибегла к другим доводам.

– Эти далекие земли, муж мой, – начала она мягким голосом, – близки моему сердцу. Эти негостеприимные, по твоим словам, места были и остаются моей родиной. Эти жуткие пустыни под безжалостным солнцем видели, как я родилась на свет. Да, в родительском доме я была окружена роскошью, но я видела также песчаные бури, бесконечные засухи, проливные дожди: казалось, сами боги ополчаются на людей. Ты предвидишь битвы. Да, они неизбежны, но я верю в тебя. Я знаю, что ты победишь, и хочу видеть это своими глазами. И потом, многие из этих враждебных, как ты говоришь, народов, родственны моему. В Сирии, с ее удушающей жарой, я буду вести себя так же стойко, как твои легионеры с берегов Данубия. Для тебя все это – большая война, а для меня – возвращение домой, в мое отечество, на земли предков. Я знаю об этих землях больше, чем ты, твои трибуны и другие начальники, вместе взятые. Если хочешь, чтобы я не следовала за тобой, вонзи кинжал мне в сердце, только так ты этого избежишь. Здесь, на этом самом месте, где твои слова так сильно ранили меня. – Юлия встала и принялась расхаживать по атриуму, потому что, как и предвидел Септимий, ей в голову ударило выпитое за вечер вино. Она остановилась и повернулась к нему. – И не трудись приходить в мою спальню сегодня, завтра и еще много дней. Поищи какую-нибудь рабыню – податливую, покорную, безмозглую, чтобы утолять свой мужской пыл. – Она с вызовом выгнулась, взяла кубок с вином, поднесла к губам и опять осушила до дна. – Клянусь Элагабалом, так и будет! – Она бросила кубок на пол. Каллидий, все еще присутствовавший в атриуме, не стал приближаться и поднимать его, а вместо этого спрятался между колонн. – Остаться в Риме? Ни за что! Битвы? Да, они будут, но, скажу еще раз, я верю в тебя. Ты – блестящий полководец. Все это знают. Куда лучше, чем этот хвастливый Нигер. Веди свою проклятую войну, но не смей полагать, что сможешь удержать меня в тылу. Если ты так думаешь обо мне, значит ты меня не знаешь.

Сделав шаг, она споткнулась об одно из лож, упала на него, затем уселась на край.

– Да, пожалуй, я выпила лишку, – призналась она, – но, только придя в отупение, я способна выносить тебя. – Немного помолчав, она решительно повторила: – Я не намерена оставаться в тылу.

Напряжение стремительно росло. Ни один не замечал, что, несмотря на соединявшие их узы любви, они подошли к черте, за которой нет возврата, к Рубикону, который не должны пересекать влюбленные: за этим рубежом лежат неизведанные, неспокойные, опасные земли.

– Ты сделаешь так, как я сказал, – отчеканил император Септимий Север, не желая ничего обсуждать.

Он хотел решить вопрос раз и навсегда. Все казалось ему таким ясным, что возражения выглядели бессмысленными: ради безопасности Юлии и детей им лучше оставаться в Риме, и они останутся, пусть даже против своей воли. Это было необходимо. Ради блага их семейства.

Но Юлия помотала головой. И не раз. Затем, в ответ на недвусмысленные слова мужа, улыбнулась – слегка презрительно:

– Ошибаешься, Септимий. Я буду делать то, что хочу, ибо знаю, что так лучше для нас двоих. – Он хотел что-то сказать, но она заговорила быстро, резко, не давая себя перебить: – И однажды настанет, да, настанет день, когда ты признаешь мою правоту – не только в этом, но и во всем остальном, даже в вещах, которых ты сейчас не представляешь, не видишь, не считаешь возможными.

Север усвоил только первую часть: Юлия не хочет повиноваться и оставаться в Риме. Поэтому он не стал слушать ее последние слова и тем более вникать в их смысл.

– Ты пьяна, – только и сказал он.

– Может быть. Но истина в вине, как говорят в Риме.

Он не стал ничего добавлять, поскольку уже все сказал, а Юлия, по его мнению, не могла в эту минуту рассуждать здраво. Если так, к чему слова?

Императрица медленно поднялась, правильно поняв молчание мужа. Дальнейшая беседа лишь еще больше отдалила бы их друг от друга. Развернувшись, она пошла неверным, но решительным шагом прочь из атриума, не попрощавшись с Севером.

Он поднес руку к животу. Ему было не по себе. Он сглотнул слюну, запрокинул голову, потом опустил, все это время растирая себе затылок правой ладонью.

Охваченный раздражением и гневом, он сделал вдох.

Юлия думает, что он уступит, но она ошибается.

Это она не знает его.

Юлия останется в Риме.

Говорить больше не о чем.

XLIII. Всеобщая война

Близ Перинфа, Фракия Август 193 г.

Три легиона, подчиненные Песценнию Нигеру, – Четвертый Скифский, Шестнадцатый Флавиев и Третий Галльский – проплыли по Босфору, оставив позади союзный город Византий, и теперь приближались к Перинфу. Они представляли собой главную ударную силу огромного войска сирийского наместника, провозгласившего себя императором. Ему присягнули на верность все легионы Востока, от Египта до Палестины, те, что стояли в Азии и Аравии, и, конечно, все войска в Сирии и на границе с Парфией.

К Нигеру почти галопом подскакал Эмилиан, один из его приближенных.

– Все как мы и предполагали, сиятельный! – воскликнул он, слезая с коня и вытягиваясь перед императором.

– Слушаю тебя, – ответил Нигер, выглядевший сосредоточенным, но не слишком обеспокоенным.

– У ворот