тяжелым грузом придавило к земле, что Иван не выдержал. Лопнуло что-то внутри. Видать, главный стержень жизни сломался. Запил. Хотел горе водкой залить, но бесполезно. Себя винил во всех бедах. Если бы не попал в больницу, сына бы машина не задавила. А если бы не пошел в аптеку, а отдал рецепты соседке или попросил посидеть с женой, тогда бы с ней ничего не случилось. И так посмотрит, и сяк взглянет – и везде он виноват. И стал пить. Много. А напьется, поставит фотографии на стол, разговаривает с ними и плачет. Снова выпьет. И опять говорит. Все жаловался на свою жизнь. Всё сына жалел и жену, а себя ругал, что их не сберег. И засыпал тут же за столом. А проснувшись, снова тащился в магазин…

Старшей дочке, едва вернувшись после похорон брата, снова пришлось ехать на похороны. На этот раз муж и дети поехали с ней. Слишком большое горе свалилось на них. Ей тяжело, а отцу еще тяжелее. Видела, как он изводил себя, как пил, не просыхая, потому что винил в этих бедах только себя одного и никого более. И пил. Много! Дочка уговаривала, чтобы отец к ним перебрался. Хотя бы на время, пока не оклемается. Ни в какую! Иван отказывался ехать. Как он может умотать за тридевять земель, если тут лежат и сын и супруга. И отказывался. Дочка с семьей долго пробыли тут. Вроде у Ивана на душе должно стать полегче, что внуки рядышком, что отвлекают его, а взглянет на них, и снова появляются слезы. То ночами вскакивал, когда сына или супругу видел во сне, где они веселые были и он без костылей. Снилось, что гуляют или возле реки сидят, а сами наговориться не могут, словно потерянное время хотят вернуть. Иван поднимется утром. Глаза в пол, и всё норовил в магазин уйти. И дочка не выдержала. Долго с ним разговаривала и уговорила. Соседи пообещали присмотреть за квартирой и могилками. И дочка забрала отца к себе. Надеялась, что вернет его к жизни.

Может, незнакомый город повлиял, может, чужая семья и чужие люди вокруг или больница помогла, где он несколько раз лежал, а может, местные знахари, которые лечили его заговорами и травками, Иван с трудом, но всё же взял себя в руки, а потом запросился домой, когда на душе полегчало. Загостился. Затосковал. Уезжал на месяц-другой, а исчез на три долгих года. И уехал, пообещав дочке, что будет держать себя в руках.

…Иван вывернул из-за угла дома. И правда, фамилия Воронин подходила ему. Вроде еще не старый, но из-за горя, что свалилось на него, сейчас он больше был похож на старого покалеченного ворона. Сам в темной одежде, нахохлившись из-за приподнятого плеча, опустив чернущую голову, зыркая исподлобья по сторонам, он медленно шагал, подволакивая ногу, и делал вид, будто не замечает соседок, которые сидели на лавке возле подъезда. Вчера принесли пенсию. Ну и того… Пошел в магазин за продуктами и не удержался, сначала взял одну бутылку, походил по отделам, и снова вернулся и купил еще несколько бутылок пива. А утром проснулся, голова словно чугунная. Глянул, похмелиться нечем. Пришлось в магазин тащиться. И сейчас ему хотелось побыстрее юркнуть в подъезд, подняться к себе, закрыться и никому не открывать дверь, пусть хоть потоп, хоть пожар – ему было наплевать. Он не то что хотел похмелиться, он хотел остаться наедине со своим одиночеством, к которому давно привык.

– Эй, Иван, здоров был, соседушка! Ну и как, вчера хорошо погулял? – окликнула одна из соседок. – До полуночи радио орало. Опять дурью маешься? Пенсию с гулькин нос получаешь, с хлеба на воду перебиваешься, но еще умудряешься напиться. И откуда деньги берешь на эту пьянку, а? Ты же насквозь больной, весь переломанный, на тебе живого места не осталось, а еще пьешь. Другой бы загнулся, а тебе хоть бы хны. Хоть бы о себе подумал, о своем здоровье…

– От водки микробы дохнут, – брякнул Иван. – Поэтому меня ничего не берет, даже смерть с косой. Эх, да лучше бы забрала, чем так жить. День прошел, ну и…

И махнул рукой, заматерился.

– Дурак! Да разве можно такое говорить? – всплеснула руками соседка. – При Антонине не пил, а сейчас что хочет, то и делает, и никто ему не указ, – и ткнула пальцем. – Обормот!

– Да пошла ты… – буркнул Иван. – И без тебя тошно…

И закондылял к подъезду.

– Не лайся, Любка, – толкнула соседку другая, Ирина Петровна – она была подружкой покойной супруги Ивана и поэтому старалась его защитить, если была возможность. – Слышь, Вань, опять за бутылкой ходил? Да лучше бы пожрать купил, чем ее – проклятущую. Ну, сколько можно с тобой разговаривать на эту тему? Прекращай это нехорошее дело, завязывай, а то напишу твоей дочери, что снова стал в бутылку заглядывать. Она вмиг примчится. Завязывай…

Еще одна соседка что-то ехидно сказала, но Иван сделал вид, словно её не слышит. А последняя, самая маленькая, больше похожая на девчонку-подростка, чем на взрослую женщину, поморщилась и кивнула, поправляя косынку.

– Зарекалась свинья… – она не договорила, взглянув на него, и махнула рукой. – Пока жена была под боком, присматривала за ним, а её не стало, вот и распоясался. Свободу почуял, – и сказала, словно плюнула: – Алкашонок, а не мужик! Настоящий мужик должен в любой ситуации оставаться мужчиной, а не махать на себя рукой. Не успеешь оглянуться, как очутишься на самом дне.

Она хмуро посмотрела и ткнула пальцем в него.

– Сама ты, Машка, свинья, – здесь уже сам Иван не выдержал и приостановился. – Нет, не свинья, а ехидна рыжая. Тебе-то какое дело, пью я или нет. Да что ты понимаешь в моей жизни? Я, может быть, до сих пор горе не могу залить, а ты… Устал я от этой жизни. Ох, как устал! – он махнул рукой, взглянул на нее и сказал: – Слышь, Манька, а чего проходу не даешь мне? Пристаешь, как банный лист. Может, понравился? Так скажи. Бутылочку возьму, и обмозгуем это дело. Глядишь и…

Иван выпятил грудь, охнул и схватился за голову.

– Слышь, Мария, он дело говорит, – повернулась к ней Ирина Петровна, поправляя косынку. – Подумай. Мужик-то неплохой. Жалко его, если пропадет. Уж сколько лет вдовцом живет. Подумай. Может, правда, что-нибудь у вас срастется…

– Да на кой ляд он сдался? Семья должна быть крепкой. Соедини две половинки в одно целое – это и есть муж и жена. Что говоришь? Да, к любому