– Что же нам теперь делать, Григорий Александрович, батюшка?.. – взмолилась Ираида Никитична. – Вы ученый человек, вот подскажите, что делать, как спастись?
– Молиться надо, хозяюшка! – вставила горничная, хотя никто не спрашивал ее, но все согласно закивали… и только Саша осталась бледна и недвижима – слышала, все слышала, но пока еще не могла поверить услышанному, не могла осознать… и слов не находила, чтобы испугаться хоть для виду, и поддержать было нечем.
– Припасы надо делать, – философски заметила Ольга Константиновна. – Воздухом питаться нельзя, да и мало ли, что случится… надо собраться да на базар сходить, пока тихо – по базару-то не стреляют, берегут… Вы со мной, Сашенька? Ежели не боитесь, насильно не тяну…
Саша улыбнулась дрожащими губами:
– Конечно, с вами, Ольга Константиновна. Нянюшка моя всегда говорила: «Помирать собрался – а рожь сей…» Мы с вами, верю, еще сто лет проживем, но без припасов никак не обойтись. И я вас одну не отпущу.
На улицу было идти страшно и весело. Морозный воздух пах смолою и порохом, и горячим железом… и свежим, чуть подгоревшим хлебом – работали печи, хозяйки пекли хлеб, и продолжалась жизнь в Екатеринославе, несмотря на бои, что шли то тут, то там, несмотря на страх, и свистящие пули, и пушечную канонаду, злобное лошадиное ржанье и стук сотен подков, от которого содрогалась земля…
Саша знала, что атаман пришел, что он в городе – оставалось им только встретиться, только найтись в сутолоке, в сплетении узких проулков, в паутине проспектов… Поедет ли он за ней сам, пошлет ли кого? Получил ли он письмо с ее новым адресом? Ведь на последнюю телеграмму ответа не было, и на письмо тоже, две недели молчало пространство, молчала степь, не принося никаких вестей…
Что ей делать – ждать ли молча, сидя у окна, или уйти потихоньку из дому, никому ничего не сказав, да и самой пойти на встречу Черному атаману?
***
Батька Махно взял город почти с налета, одним махом: хитростью с хлопцами перешли мост, да напали сразу, начиная с вокзала, и двинулись снизу вверх – от Днепра к вершине холма, неумолимо, упорно, страшно. Петлюровцы бились, прятались за артиллерией, налетали небольшими отрядами, но хлопцы батьки – сынки, Чертова сотня на добрых породистых конях – сминали сопротивление. Опрокидывали противника, сбивали с седел, рубили шашками, стреляли и продолжали свое движение, просачивались с проспектов в боковые улицы и переулки, заполняя Екатеринослав постепенно, как приливная волна поглощает и скрывает под собой берег…
К вечеру завладели парой пушек и несколькими ящиками снарядов, и с ними – канонирами, что охотно согласились вступить в отряд и вместе с батьком Махном воевать за свободу и волю. Тогда же и устроили первый артобстрел, прокладывая коннице дальнейший путь к городу и его богатствам.
Братва уж настраивалась пограбить – жадно посматривали хлопцы на буржуйские справные дома, на блестящие витрины ресторанов, на дорогие магазины… Ну а что? Перераспределять так перераспределять, реквизировать так реквизировать! А то ишь, паны, зажрались, жируют в своем Катеринославе, а в селах, германцами разоренных, люди голодом сидят, изорвались, пообносились, вот кому добра надоть… Да запретил батька хватать, на что глаз упал, запретил грузить на лошадей да на тачанки добра «сколько влезет». Жинок да дитёв, пусть даже и буржуйских, трогать не велел, под страхом смерти. И евреев тож – не обижать, зазря не грабить.
Пока на улицах бились, да обстрел вели, да в городе закреплялись, хлопцы подступали то к Щусю, то к Каретнику – к самому Махну боялись, больно лют он бывал во время сражений, гневен, на расправу скор. Спрашивали:
– А що, товарищи, как же с фуражом быть? Да с трофеями? Как же – Катеринослав взяли, и только зубами щелкай, без добычи сиди, ну как же так-то?
Командиры, распоряжения батьки знавшие из первых уст, не чинились, разъясняли:
– Проявляйте революционную сознательность, товарищи! Мы – не грабители, мы – защитники, освободители трудового народа… Мы и буржуев, что народную власть признали, да не вредят, в расход не пускаем. Мы справедливы, товарищи! Потому – не грабить, не насиловать… Дома буржуйские занимать только те, что для штабов да для постоя армии потребны… и комнат ровно столько, чтоб нужды не терпеть. Вещей, мануфактуры – брать только те и столько, что тебе самому потребны, штаны там, или бекешу, или сапоги. И не больше двух штук зараз… главное же, не убивать никого, окромя как в бою, без суда и без разбора, и не насильничать! Таков приказ батьки Махно. За нарушение же – расстрел.
Разъясняли, и снова бросались в бой:
– Навались, хлопцы, навались, братва! Дело еще не сделано, не наш пока город. Отдыхать после будем! Навались, ураааа!
Судьба ли, Бог, везение или военное умение – но выиграл атаман Нестор Махно екатеринославскую партию. Меньше чем за сутки город был взят…
Полевой штаб, поначалу организованный на вокзале, перенесли в здание гостиницы с пышным названием «Астория», на Екатерининский прошпект – самую главную и красивую улицу, проходившую через Катеринослав насквозь, подобно жизненной жиле.
Напуганные стрельбой горожане сидели по домам тихо, как мыши, и все же любопытство влекло их к окнам: как же можно было пропустить этакое зрелище!..
Никакой пьяной пестроты, жупанов, лент, да стрельбы в воздух, как у петлюровцев, не было у махновцев: бекеши, смушковые шапки, кожаные портупеи, чуднЫе брички, где лежали на сиденье ковры, а позади стояли пулеметы, добрые кони, впряженные в брички или несущие всадников, вооруженных до зубов, черные знамена… Развевались, хлопали на ветру шелковые полотнища, с пугающими словами – смерть, свобода… Траур, отходная по старому миру, по отжившим порядкам, и провозвестие грядущего царства, то ли небесного, то ли антихристова, не разобрать.
– Оххх, вот еще и батька Махно на наши головы… – шептались зажиточные катеринославцы, и кто крестился по-православному, кто клал на себя латинский крест, кто шептал молитву из Торы, а кто и по-простому, да по матерному, бормотал, что, мол, ничего, видали мы этих атаманов, вот генерал Деникин – спаситель России – скоро подойдет да повертит разбойника Махно на чем положено, прежде чем вздернуть высоко… Ну а пока что – делать нечего – как все, смотрели из окна на длинноволосого человека, в смушковой шапке с малиновым верхом, да в черной бекеше, с блестящей острой шашкой в руке, что ехал верхом на горячем вороном рысаке…
Значит, вот он какой, легендарный степной разбойник, беркут, Черный атаман! Уж теперь-то, при его пугачевской власти, по-другому зашумит, загудит город, обагрится кровью, озарится огнем пожарищ.
***
В громадный, раззолоченный, с колоннами, холл «Астории» Нестор въехал верхом на Овсее Овсеиче. Этот рысак приглянулся ему давно, но был сперва подарен Саше, и носил Панночку повсюду, куда ей желалось, и был во всем послушен ее рукам да коленям, да нежному голосу. После же бегства любушки из Гуляй Поля, атаман сперва хотел отпустить рысака в степь, чтобы в табуне гулял, на глаза не попадался… но, подумав, велел привести Овсея до себя и сам его оседлал. Тот, как ни горяч был, почти и не артачился – признал руку и голос, и пошел под Нестором своей волей, охотно, послушно.
Так и воевали с тех пор вместе.
Махно сперва сомневался, рисковать ли прекрасным конем, отправляясь в опаснейший рейд – все же не деревеньку, а целый город захватить собирался – хотел вернуть Овсея своей любушке в целости и сохранности… но почему ж не рисковать? Какая ж слава командиру без риска, и рысаку нешто пристало в конюшне стоять, лениво жевать овес, когда он самою природой предназначен, чтобы мчаться быстрее ветра, под пулями, сквозь огонь, и выносить хоть из самого пекла?
Да и Сашенька, любушка, будет дважды рада. Встретит обоих: и мужа, и коня, с ним вместе в седле и поедет в обратный путь… Дел-то в Катеринославе, мешке каменном, не так чтобы много: захватить оружейные склады, забрать пушки, боеприпасы, все погрузить в вагоны, да отправить в Гуляй Поле.
После можно и самим возвращаться, с трофеями и славой, располагаться на зимовку, укреплять тылы… и заодно подумать о свадьбе.
Кровь у Нестора горела, волновалась, дыхание в груди рвалось, когда вспоминал Сашины губы, как целовала жарко, как любимым, желанным звала, как женою стать обещала. Как
