глаз и вижу, что вместо трубы передо мной городская площадь и дворец культуры. Я распахнул дверь, зашел. Посмотрел по сторонам. Никого не видно. Постоял, а потом пошел на второй этаж и по коридору направился в сторону пожарного выхода. Туда, где еще лестница есть. Иду и вижу: в конце коридора люди толпятся. Обрадовался! Тороплюсь к ним. Подошел, они расступились, и я оказался перед дверью. А в спину подталкивают, мол, иди, тебя ждут. Распахнул дверь, а там металлические лестницы куда-то вниз уводят. И такая тишина, аж в ушах звенит. Я огляделся и потихонечку стал спускаться. Один пролет прошел, передо мной коридор в обе стороны от лестницы и в этом коридоре двери с обеих сторон. Конца и края не видно. Свет тусклый-претусклый! А вокруг никого нет, только голоса из-за дверей доносятся.

– А какие двери? – не удержался, кто-то спросил. – Золотые, чать? Всё ж в другой мир попал…

– Нет, не золотые, – отмахнулся Ефим, покрутил головой, а потом ткнул на выход. – Вот примерно, как у меня дверь, что в тёмный чулан ведёт. И там такие же, ничуть не лучше моих. Врач в больнице сказал, что другой мир – это зеркальное отражение нашего мира. Вот и получается, что там то же самое, что у нас. О чем это я? А, да… Я стою в коридоре и не знаю, что делать. На душе тоскливо было, и сердце словно в кулак сжимали. Я посмотрел по сторонам, вернулся к лестнице, глянул в пролет, а там дна не видно, только лестничные марши вниз уводят. Постоял, подумал, а потом опять стал спускаться. И чем глубже спускался, тем страшнее становилось. На каком-то этаже остановился. Опять коридор в обе стороны и повсюду двери. И такой страх напал, аж кричать захотелось. Не удержался, открыл дверь и оторопел. Видать, в самый ад угодил. Повсюду костры полыхают, огненные реки текут. Я кинулся к другой двери, а там котлы огромные стоят и оттуда крики доносятся. Грешники слезами заливаются, просят, чтобы их пожалели, а в ответ только смех доносится. Такой смех, аж волосы на голове зашевелились. Там каждый получит по заслугам, что в жизни натворил, там за всё придётся отвечать. Никто не избежит наказания. Бросился к третьей двери, к пятой и десятой, а у самого аж в груди больно становится. Повсюду костры, огненные реки, везде грешники и крики раздаются. Я выскочил в коридор, побежал к лестнице, глянул в пролет, что внизу делается, а где-то далеко подо мной отсветы огненные виднеются и непрерывные крики доносятся. Отовсюду кричали, со всех сторон. Пока слушал, вся моя жизнь промелькнула передо мной, как жил, что делал… И мне стало страшно. Очень страшно! Испугался, что здесь останусь. Повернулся, чтобы по лестнице подняться, а ко мне костлявые руки тянутся, словно в бездну хотят утащить. Я упираюсь, а лестничный пролет всё ближе и ближе, а там… – Ефим судорожно вздохнул, взглядом обвёл горницу, но никого не видел, словно для себя говорил. – И я закричал. Сильно! Стал вырываться и побежал, а позади смех: громкий, страшный, и топот донёсся, словно гнались за мной. Поднялся к двери, и не могу открыть. Воздуха не хватает, того и гляди, сердце выскочит. А позади крики и смех доносятся. Догоняют меня. Снова бросился бежать и вижу, что опять по лестнице спускаюсь. Туда, в эту преисподнюю. В какую дверь ни сунусь, лица вижу, и крики доносятся, кровь повсюду и костры, а вокруг грешники. Всякие: молодые и старые, девки и парни, мужики и бабы, даже стариков видел. И снова чуть было сердце не выпрыгнуло. Думал, грудь лопнет. Испугался. Бросился к лестнице, снова стал подниматься и вдруг в какой-то коридор попал. Узенький и темный. Даже руки вытянутой не видно. А вдалеке едва заметно светлое пятнышко. Маленькое пятнышко, словно свечечку зажгли и держат…

Сказал Ефим и задумался.

И соседи молчали. Даже дед Устин сидел, хмуро насупившись, о чём-то думал. Потом взглянул в потолок, опустил голову и принялся что-то рассматривать на щелястом полу. Потом вздохнул. Полез было в карман за куревом, но выдернул руку, когда на него цыкнула Антонина. Приподнялся. Видать, хотел что-нибудь спросить, но махнул рукой и снова уселся на табуретку.

Все молчали, дожидаясь, когда Ефим снова начнёт рассказывать.

– Ну чего примолк? – не выдержала бабка Камышлиха. – Язык проглотил? Ночь на дворе, людям спать пора, а он сидит, в стенку уставился. Гляди, дыру провертишь…

– Иди отсюда, – махнула рукой Антонина. – Здесь не клуб, где кино показывают. Там деньги берут за просмотр, а мой Ефим бесплатно рассказывает. Вот и молчи, а не нравится, дверь в той стороне.

И Антонина кивнула на выход.

Бабка Камышлиха недовольно заворчала, а вскоре притулилась к плечу соседа и закрыла глаза. Видать, задремала.

– И я пошел на этот свет, – неожиданно стал говорить Ефим, и соседи вздрогнули, услышав его голос. – Коридор узкий, руками до стен дотрагиваюсь, а потом и потолок стал опускаться, шагать стало всё труднее и труднее. Протягиваю руку – она не поднимается. Хочу сказать – рот не открывается. И сердце застучало: сильно, резко, больно – медленно. Добрался до светлого пятнышка. И, правда, дверь приоткрыта. Всего лишь небольшой лучик пробивался. Я обрадовался. Распахнул дверь, сделал шаг вперёд и зажмурился, до того яркий свет был, а вокруг белым-бело! Опять шагнул, думал, на улицу выбрался, а потом под ноги посмотрел и…

Ефим судорожно вздохнул и посмотрел на соседей, а у самого взгляд неизвестно где был, словно на них смотрел, но в то же время как будто пытался что-то рассмотреть за спинами.

Соседи непроизвольно стали оглядываться и с недоумением пожимали плечами, посматривая на Ефима, и исподтишка, чтобы не заметила Антонина, закрутили пальцами у висков.

– Я взглянул вниз, а под ногами наш поселок Мусино, – продолжил рассказывать Ефим. – Откуда-то из облаков смотрел, как мне показалось, но в то же время я видел поселок и каждый дом, нашу речку и лес, каждую травинку, каждый кустик. И всё это будто проплывало подо мной, словно я в своё прошлое вернулся. Отца заметил и мать, потом брата, Лёньку, когда они поехали в лес, чтобы дрова заготавливать на зиму и меня с собой взяли. Тогда же еще газ не проводили в нашем поселке, и печь приходилось дровами топить. Отец с матерью молодые – страсть! Даже моложе, чем я сейчас. И дед Устин не стариком был, а дядькой в силе. Нашим помогал, ветви обрубал. Ага… – Дед Устин встрепенулся, когда услышал про себя, но промолчал и стал слушать,