И затрясся в мелком смехе.

– А зачем же ты пришел? – уперев руки в необъятные бока, басисто сказала Антонина. – Вот уж не лень старику – через весь поселок тащился! Лучше бы возле бабки сидел…

– Меня бабка отправила, – сказал старик. – Велела разузнать, как Ефим с обрыва навернулся, помер, а потом снова воскрес. Так не должно быть! Весь поселок только говорит, что Ефим заделался летчиком, да еще про всякую нечисть, с кем он подружился, пока по тому свету шлялся. Одной бутылкой всех чертей напоил – это ж надо такому случиться! Вот бы в жизни так, взял бутылку – и весь поселок пьяный. Хе-х! – он снова засмеялся, а потом опять взглянул на Ефима. – А еще разговоры идут, будто Ефим другую бабу нашёл. Ну там, где побывал… Говорят, оба голыми по саду бегали и яблоки кушали. И как она – эта баба? Получше твоей Тоньки или такая же горластая?

Сказал и меленько засмеялся.

Вредный старик, ехидный.

– Успокойся, дед Устин, – забубнил дядька Харитон, вытащил грязную тряпку и высморкался. – Вот ведь Фома уродился! Как ещё бабка с тобой уживается. Сколько на свете живёшь, столько лет всем плешь проедаешь. Молчи, пока Антонина взашей не выгнала. Выставит, тогда будешь возле окна уши растопыривать.

– Всех повыгоняю! – рявкнула Антонина, ткнув толстым пальцем в старика. – К вам со всей душой, так сказать, а вы норовите туда харкнуть да побольше. Идите отсюда, идите и гостинцы свои можете забрать. Не нуждаемся! Мы не звали вас. Сами напросились. Идите отсюда!

Антонина ткнула пальцем и обиженно поджала толстые губищи.

– Всё, хватит лаяться, – заметалась бабка Камышлиха. – Ну-ка замолчите! Ефим, что сидишь, рот до ушей, хоть завязочки пришей? Рассказывай, как в другом мире побывал. Видишь, народ забузил, того и гляди, всю избу по брёвнышку разнесут.

Ефим завздыхал. Оглядел стол, за которым сидели гости, а некоторым не хватило места, они расселись на продавленном диване, а кто-то просто присел на корточки возле стены и все смотрели на него. Ждали, когда начнёт говорить, а Ефим не решался. То, что увидел там, а испытал много чего, поймут ли его здесь – он не знал и поэтому время тянул. Да и нужно ли обо всём говорить, с чем столкнулся? Ведь у каждого, кто побывал на том свете, свой взгляд на возвращение в реальность, но каждый из них станет до последнего дня своего сравнивать свою прежнюю жизнь с настоящей и будущей – это уж точно.

– Я пошел домой. У Егоровых, что на окраине поселка живут, печку подправлял. И решил пройти берегом реки. Так ближе. По краю обрыва шагаю, а трава высокая, и нога соскользнула. Я сорвался. А сами же знаете, какой обрыв над Белой. У, страшно взглянуть! Вот с него и полетел вниз, а что было дальше – этого не помню, – потирая щетинистую щеку, сказал Ефим, продолжая поглядывать на соседей. – Врач говорил, пока меня до городской больницы довезли, три раза с того света вытаскивали. Видать, там не хотели отпускать…

– О, слышали, аж целых три раза! – зашептались соседи, подталкивая друг друга. – Ну и как там, Ефим? А зачем вернулся, ежли тебя оставляли? Говорят, в другом мире лучше живется, чем в этой жизни. Там ничего не нужно и никому не нужно, а здесь из тебя всю кровушку высосут до последней капельки да ещё во все дырки имеют, пока на этом свете живёшь, так и будешь стоять, согнувшись до последнего дня своего со спущенными штанами. Ох, зря не остался, а вот если бы нам предложили, мол, айда на тот свет, мы бы с радостью пошли. Отмучились бы от этой проклятущей жизни. Лежали бы сейчас под яблонькой и…

И заговорили, перебивая друг друга, замахали руками. Как же так, разве оттуда умный человек добровольно вернётся? Да ни в жизнь! Вернётся только дурак. Дурак, да ещё какой! К примеру, такой как Ефим…

– А еще я помню, как смотрел на себя со стороны, из угла под потолком, а врачи бегали вокруг меня, всё пытались оживить, а один амбал чуть все рёбра не переломал, на грудь нажимал, а медсестра наберёт воздуха в себя и дует мне в рот, а может, лезла целоваться – не разобрал, – словно не слыша соседей, продолжил Ефим. – И вдруг померкло в глазах, темно стало, как поздними осенними вечерами, того и гляди, куда-нибудь врежешься. И такая тишина, аж в ушах зазвенело, тоненько так, будто комарик над ухом летает, а потом всё громче и громче зашумело, словно ураган надвигается, и пятнышко света появилось впереди, как будто фонарик включили и бегут мне навстречу, но оказалось, я в огромной трубе нахожусь, а пятнышко всё больше и больше становится. И тут полыхнуло в глазах, аж зажмурился от белого света. Оглянулся, вроде бы на ногах стою, но не чую ног-то. Сделал шаг, а ноги еле передвигаются. Такое бывает, когда во сне бежишь. Хочешь убежать, и не получается. На душе ужас был, казалось, что сердце разорвётся, а потом появилась пустота и спокойствие. Покой на душе был, меня ничего не заботило и ничего не болело. Ни рук, ни ног не чувствовал, словно всё занемело.

– А как же ты… – старая Камышлиха почмокала губами и поводила перед собой рукой. – А как ты ходил, ежли ничего не чуял? Летал что ли?

– Не перебивай человека! – рявкнула Антонина и жалостливо посмотрела на мужа. – Не видишь, как его потрепало там? Аж с лица спал…

Сказала и закачала головой, поглядывая на него, а потом погладила по неровно остриженным волосам – это в больнице обкромсали. Пожалела.

– Да я же… – опять протянула руку старуха. – Интересуюсь…

– Молчи, пока не выставила отсюда! – снова гаркнула Антонина, а потом всем остальным погрозила пальцем, словно предупреждала. – Ещё слово услышу и…

И показала крепкий, далеко не женский кулак.

Все молчали. Знали, лучше с Антониной не связываться. Такая баба не то что коня на скаку, трактор на ходу остановит, а если под горячую руку попадёшь, долго в больнице придётся лечиться. В общем, всё при ней: и росточком не обидели, боженька не язык, а силушку семерым нёс, но одной досталась, а уж про характер и говорить нечего. Не баба – кремень!

– Ну, так вот, – помолчав, продолжил Ефим. – Иду по этой трубе, как по перине, вроде мягко, а ноги путаются, а впереди свет яркий-преяркий. Сощурился, аж глаза заболели от света. Закрыл глаза, руки вытянул перед собой и иду на ощупь. Открыл один