Я-то? – сказал Акилка. – Да я за Устинью Стенановну каждому горло перерву.

Данила посмотрел на Акилку: тот был ему ростом по плечо и хлипкий с виду. Он засмеялся.

– Воевода велит всех гнать, кто коло нашего двора похаживает да в светлицу поглядывает, – прибавил Акилка хмуро. – Я и бока намять могу.

– Это ты ладно, обрадовался Данила. – Не пущай охальников. Да я не с тем. За себя я Устинью Степановну взять лажу. Да воевода зол на нас, поспрошать ее надобно. Грамотку я ей списал, а послать не с кем. Сделай милость, подай ты ей, да бережно, чтоб воевода наипаче не проведал.

Акилка кивал головой. Данила вынул из-за пазухи свиток и подал ему.

– А вот тебе за ту службу от меня гривна денег, – сказал Данила.

У Акилки даже дух занялся: никогда у него сразу таких денег не было.

– Гривна? – повторил он с испугом.

А потом все лицо у него расплылось, и он хотел броситься Даниле в ноги.

– Тихо ты, дурень, увидят, – сказал Данила. Ну, только мотри, коли молвишь кому, не быть тебе живу, досмерти изобью.

– Вот те Христос, Данила Иваныч. Да разрази меня бог, да как перед истинным! – заклялся Акилка.

– Ладно, ин, – сказал Данила, – подь, не вышел бы кто.

Вишневый кафтан

Данила не знал, как вечера дождаться. День тянулся точно неделя. Поужинали все, но спать не ложились, точно сговорились. Теплынь. Девки песни играть на переднем дворе затеяли. Данила вышел на крыльцо, глядел на них и думал:

– Вишь, пропасти на вас нет. Разорались, ровно жабы на болоте. Пугнуть бы, да боязно: пересмешницы, – доглядят – ославят Устю.

А девки видят, что молодой хозяин слушает, и еще больше заливаются.

Данила повернулся, ушел в сени и дверью хлопнул. Сел у себя в горнице и все думал: ведь этак всю ночь, пожалуй, горло драть станут девки. Рады, что батюшки нет.

На счастье Данилы, вышла Феония. Марица Михайловна ее прислала разогнать девок, чтоб беса не тешили.

Данила подождал еще – тихо будто. Он скинул домашний кафтан, надел праздничный вишневый с золотыми пуговицами и ворот соболий сверху пристегнул. Вышел в сени. Галка уже и засов на дверях задвинул. Данила тихонько отодвинул засов, отворил дверь. Темно везде, тихо. Сошел с лестницы и через двор перешел к амбару, а за амбаром в лазейку пролез, прямо на берег Солонихи, а там пустился бежать вдоль тына по берегу. Пусто там, кому ночью ходить. Данила все боялся: а ну как Устя выйдет, не найдет его, и уйдет назад. Перебежал он мостик через Солониху и пошел берегом. Воеводин тын почти к самой воде спустился, высокий тын, и лазеек в нем Данила не знал. Как быть? Бревна стоячие, скользкие, вверху острые, не уцепишься. Данила вспомнил про кушак. Размотал, взял за два конца, закинул за верхушку бревна и подтянулся. Вскарабкался кое-как на тын, сел верхом между острыми верхушками бревен, поглядел – пусто будто на огороде, и в избе воеводиной нигде свету не видно. Тоже, видно, все спать полегли. Неужели не придет Устя? Только подумал Данила, слышит – на воеводином черном крыльце дверь тихонько скрипнула. Устя! Данила сразу другую ногу перекинул, руками оттолкнулся, полы и не подумал подобрать, спрыгнул вниз, а кафтан и зацепись за верхушку бревна. Данила ни вниз, ни вверх. Висит на заборе, точно его для просушки вывесили. Скользит ногами по бревнам, дергается хоть бы разорвался проклятый кафтан. А. Устя все ближе подходит. Слышно, как пробирается между кустов. Тут уж у Данилы терпения не стало – не висеть же перед Устей, словно дохлая дичина. Рванул он кафтан обеими руками за полы, пуговицы все разом отскочили, и он, как поросенок из мешка, вывалился из кафтана на землю. В одной рубахе да в портах.

Устя только было из-за куста выглянула, увидела, что с тына валится что-то, перепугалась, вскрикнула и кинулась бегом назад к дому. Данила вскочил – и за ней.

– Устинька! крикнул он негромко, – то я, Данила, не пужайся.

Устя остановилась было, оглянулась, да вдруг как вскрикнет:

– Ох, а там кто ж лезет? – и опять к дому побежала.

Оглянулся и Данила. На заборе его кафтан висит. Острое бревно проткнуло подол сзади, а рукава внизу болтаются.

– Устинька, – крикнул он, – то мой кафтан. Не пужайся. Да постой же…

Наконец догнал он Устю, поймал за руку. Она взглянула на него и вырвала руку.

– Почто разоболокся, Данила Иваныч? – сказала она сердито. – Не гоже так. Пусти. Уйду я.

– Устинька, – заговорил Данила. – Да не… О, господи!.. Вишь, самый лучший кафтан надел, как к тебе шел, да вишь… как перелезал, зацепил да и…

Устя еще раз поглядела на Данилу и вдруг засмеялась и рукавом закрылась.

– Ворот-то, – сказала она, – вишь… на рубахе-то ворот!

Данила схватился за шею: поверх рубахи остался у него соболий ворот от кафтана. Он даже ногой топнул с досады. Сорвал ворот и бросил на землю.

– Чего кидаешь, Данила Иваныч, сказала Устя, – к иному кафтану сгодится, коли тот негож. Ну, прощай покуда, Данила Иваныч, я пойду. Не хватилась бы мамка.

– Устинька, да что ты! – взмолился Данила, – да я и не сказал тебе, на что звал-то тебя. Все тот кафтан проклятый. Погодь хоть маленько.

– Не, Данила Иваныч, не проси, боязно мне. Ну, как батюшке мамка молвит, – убьет он.

– Чего ж вышла, коли так? – сказал Данила нахмурясь.

– И то каюсь. По грамотке лишь по твоей… пожалела.

Данила кинулся к Усте, обхватил ее за плечи, но Устя ловко вывернулась от него и сказала: – Не замай, Данила Иваныч, чай, я отецкая дочь, не непутевая какая.

– Устинька, да я… аль я что?.. – испугался Данила. – Я б тотчас сватов заслал, да гневен больно Степан Трифоныч на батюшку, – не отдаст.

– Нипочем не отдаст, – сказала Устя. – Лучше, молвил, убью.

– Как быть-то, Устинья Степановна? Хошь – увозом увезу?

– Что ты, что ты, Данила Иваныч! Сором то на батюшку.

– Мой батюшка тож не велит, да я не погляжу, – сказал Данила угрюмо, – а ты – не люб, видно, то и не хошь.

– Вишь ты, Данила Иваныч, то и не люб, а сам и не попытаешь, сказала Устя с укором.

– Устинька, да что ты! крикнул Данила. – Сама ж сказала… да я… тотчас сватов зашлю.

– Не, и говорить не станет батюшка. Сказывал – взашей выгоню.

– Вишь. А ты говоришь – пошто не попытаю?

– Не про сватов я. Батюшка любит, чтоб с