Марица Михайловна встретила Анну в тревоге.

– Аннушка, – сказала она, – беда нам, прогневили мы, знать, господа. Ума не приложу, что и делать. Данилушка-то сплыл. Чует мое сердце, не вернуться ему.

– Чего ж такое, матушка? – спросила Анна. – Аль Фомушка что молвил?

– Не, не Фомушка. Ох, не в силу мне. Саввушка, подь, поведай Анне, что тебе Иона открыл.

Тут только Анна заметила, что у дверей, прислонясь к притолоке, стоял худой монах с черной бородою. Все в горнице глаз с него не сводили: и Феония, и Агаша, и сенные девки. Все сбились в кучу, словно стадо овец, и со страхом смотрели на инока. Только Фомушка сидел на полу и раскладывал щепочки.

– Какой Иона, матушка? – спросила Анна.

– Аль не ведаешь? Благовещенского собора дьякон.

Монах шагнул шага два, стал перед Анной, уставил на нее черные глаза и заговорил глухим отрывистым голосом:

– Иона к богу прилежит. Дьяконица померши, он от мира уйти тщится. Соблазн в миру. Хошь бы и в соборе тож. Отца-настоятеля взять. Духовного звания, а все мирским норовит. Наипаче богатеям. Мирские дары емлет, а о душах не печется. Страх божий забыл. Знамения не зрит. Участились ноне знамения. Гневен бог господь.

Монах поднял руку и потряс ею. Глаза у него сверкали. Марица Михайловна громко вздыхала.

– А какие знамения? – спросила Анна.

– Не ведаешь? Собаками люди лают. Козлами блекочут. Сороками стрекотят. За грехи то. Во святую обитель и то грех проник. У нас старец Измаил хвостить почал. Смуту меж братией завел. Благо, отец игумен строг, не спущает. Кто соблажнится, посохом биет нещадно, и огнем в груди тычет, и разными пытками пытает. Укрощает плоть. Непокорных в железа сажает.

– О-О-Оx, святители, – вздохнула Феония, – братиев-то?

– Чего скулишь? – обернулся к ней Савва. – Кто соблажнился, тот сатане брат.

– Саввушка, – умильно заговорила Марица Михайловна. – Молви Аннушке, кое новое знамение поведал тебе Иона.

– Грозное знамение. Беда дому сему и всем, яже в нем. Открылся мне Иона. Смутился дух его. В ночи, как спать полегли все, восстал Иона и пошел в собор. Макриде святой свечу затеплить диаконице обещался. Лишь вступил в притвор храма, зрит диру черную отверстую и оттуда чепи бряцание и глас дальний глуховитый:

«Покайтесь! Покайтесь! Обличу убойцу!»

Страх объял Иону, и он обратился вспять. Помолился и спать возлег. А в ночи диаконица Макрида ему явилась. Укоряла горестно, что обета не выполнил. Темно ей в нощи, как у святой Макриды свеща не возжена. В другую ночь вновь Иона в храм пошед. И вновь диру узрел и чепи бряцание, и глас воззвал: «Обличу убойцу! Главу сыму! Разорю хоромы его! Взыщу долг его!» Ринулся тут Иона из врат и на паперти пал, и до свету, как неживой, лежал. А наутро, пришед ко мне, поведал о знамении сем и изрек, что призывает его господь к покаянию. С той поры положил Иона в сердце своем – от мира отречься и святое пострижение принять.

Марица Михайловна давно плакала, Феония всхлипала, девки сенные тоже.

– Матушка, – сказала Анна, – чего ж убиваешься? То знамение Ионе было. Иона пострижение примет, в обители все грехи свои замолит.

Монах строго посмотрел на Анну.

– О, дщерь маловерная! – сказал он. – Не зришь знамения божия. А про какие хоромы глас вещал. Едины хоромы тут – строгановские хоромы. С кого долг взыщется? Кто много имеет. Ране страх божий в хоромах сих жил. Многие дары обители святой слались. А ноне оскудела десница дающего, и милосердие божее оскудеет. Ох, горе дому сему и владыкам его! Коли не принесут покаяния и не отверзут щедрот своих. А аз грешный, отрясу прах от ног своих и покину делающих злая.

Монах повернулся и шагнул к двери.

Марица Михайловна протянула к нему руки и пыталась встать. Она вся ослабела от страха и не могла подняться с лавки.

– Саввушка, – воскликнула она дрожащим голосом. – Не покинь ты нас. Научи нас, как избыть беды. Тебя господь разумом одарил. Не остави. Слезно молю тебя!

– Не мне молись, – гремел монах. – Богу молись! Покайся! И ты покайся, маловерная! – обернулся он к Анне. – Не то разорит господь хоромы ваши и сокровища в прах обратит. И будете вы, как Иов многострадальный, черепками гной из гнойниц выскребать.

Старуха громко зарыдала. Потом вдруг она спохватилась, подняла голову и вскричала:

– Феона, Феона, возьми ключ, открой поставец, что у изголовья у моего. Укладка там малая серебряная чеканная. Подай сюда!

Феония быстро побежала, открыла поставец и достала укладку.

– Подай, подай сюда! – торопила Марица Михайловна.

Феония подала укладку, а сама так и прилипла к полу, не могла глаз от нее отвести. Монах тоже остановился и ждал. Марица Михайловна отомкнула маленьким ключом укладку. Там так и засверкали камни – яхонты, изумруды, жемчуг, бирюза. У Феонии даже руки задрожали, когда Марица Михайловна стала перебирать камни. Фомушка тоже подполз и заглядывал в укладку.

– Фомушке камушка, – бормотал ой, – ясненького камушка.

– Погодь, Фомушка, погодь, – говорила Марица Михайловна.

Наконец, она нашла то, что искала, – жемчужное ожерелье с большим изумрудом посредине.

– Вот, Саввушка, – сказала она, – по усердию моему. Прими, Христа ради, Иову многострадальному на икону. Може, он на нас воззрит. И ты, Саввушка, помолись за нас, грешных. Може, и помилует нас господь по молитве твоей.

– Рука дающего не оскудевает, – сказал монах, глядя на укладку. – Новую икону поставили мы в обители, Даниилу святому. Не украшена лишь.

– Даниилу? – заторопилась Марица Михайловна. – Данилушкину заступнику? Ох, надобно украсить, надобно.

Марица Михайловна отобрала пять крупных бурмицких зерен и подала монаху. Тот вынул кошель и положил в него то и другое.

Феония громко вздохнула. Фомушка заплакал.

– Фомушке камушка, Фомушке!

Марица Михайловна выбрала небольшой яхонт и дала его Фомушке.

– Прими, божий человек, – сказала она. – Не потеряй, мотри, Фомушка!

– Еще Фомушке, – бормотал тот и тянулся к укладке.

Феония не выдержала.

– Почто даешь, государыня? – прошипела она, – потеряет Фомушка. Экое богачество!

– Прах то земной, – сказал монах. – На небесах ищи сокровища.

Феония со злобой посмотрела на монаха и присела на пол около Фомушки. Он подбрасывал яхонт, ловил его и громко смеялся.

– Мир дому сему! – сказал монах и пошел к двери.

Извет[42]

На этот раз недолго ездил Данила. Воротился на самого «Петра и Павла»[43]. Ладей с собой привел целый караван. Расторговался и соль весеннюю привез.

Анна Ефимовна точно из повети душной вышла, как услыхала, что на Вычегде завидели ладьи. Кроме молодого хозяина, некому. Анна велела на