– А батюшка велит ли?

– Во. Ин поведаю тебе, матушка, что мне Андрей да Петр Семенычи наказали. Больно они осерчали, как я им про долги про наши напрямки поведал. Сильно злы на батюшку, сказывают – в раззор-де разорит всю вотчину. Велели им по ряду сказывать, как у нас в Соли промысел и куда батюшка съехал. Как сказал я, что в поход на полночь, еще пуще разгневались, – быть-де ему от государя в великой опале. Судили-рядили, почитай ден пять, альбо шесть. То меня звали, то промеж себя, а там позвали и говорят: «Слухай, Данила, на чем порешили. Хошь вотчину сберегчи?» – «Как, мол, не похотеть». – «Ну так спишем мы государю челобитье, мы, мол, Шорину поплатимся и иным тож, а великий-де государь чтоб всю Пермскую вотчину и по Каме и по Чусовой за тебя бы записал понеже. Чтоб отец-де твой деловую запись записал. И быть тебе тут, на Перми, полным хозяином. Ты-де, видать, хозяин справный. Мы тебя неволить не станем. Как промысел наладишь, отдашь нам долг».

Анна слушала, не отводя от Данилы глаз.

– А ты как? – спросила она коротко, когда он замолк.

– Как быть-то, матушка? Сгубит промысел батюшка мой. Аль он заплатит долги? Все земли по Чусовой Шорин заберет. А иные по иным долгам отойдут. В раззор разорит вотчину.

– Сговорился, стало быть, с дядьями, Данила, – вскричала Анна. – Государю на отца родного жалиться! Да и вотчину дедовскую дробить. Не того я от их дожидала.

– А ты чего ж думала, матушка? – несмело спросил Данила.

– Не чужие, чай, – дядья. Старшие в роду. Самим бы мочно. Тем разом послушал же Иван Андрея Семеныча. Сплыли б сюда, хоть бы вновь Андрей Семеныч тот. Поговорил бы Ивану, а ты отцу повинился бы. Как воротится ноне, в другой ряд не поедет уж. Поговорили бы ему, постращали дядья, он бы и послухал, за промысел бы принялся. При ем бы, чай, холопы озорничать не стали. И вотчину бы не дробить. Так бы и пошло, как при Максим Яковличе.

– Эх, матушка, аль не видишь ты? Батюшка до промыслу вовсе недосуж.

– Ты, что ль, досужий? Вишь, сколь возвысился. Отца судить стал! Погодь, воротится Иван Максимыч небось, хвост-то подожмешь.

– А я и дожидать не стану, матушка. Андрей-то Семеныч ноне ж на Москву справился. Коль государь повелит делиться, я тотчас на Пермь съеду. Устю высватаю, а как не отдаст воевода, увозом увезу. Свадьбу сыграю – и на Пермь.

Анна поднялась со скамьи.

– А! Ты вон как говорить почал! – сказала она полным голосом. – По своей воле все! Отца с матерью не почитаешь. Что ж, и на то дядья тебе благословенье дали, без отцовской воли ожениться?

– Про то разговору не было, матушка, – сказал Данила, – то я сам.

– Сам! Ин ладно. Не сын ты мне, коли так, ослушник. Из-за девки видно, и на отца злобился. Дядьям-то, небось, не посмел сказать. Потакать бы не стали!

– Матушка! – вскричал Данила. – Да не из-за Усти я вовсе. Сама ж посылала на Пермь, что в раззор разоряется вотчина помоги у дядьев искать.

– Помоги! А они чего? Сгубить норовят Ивана, государю челом бить. И ты на отца руку поднял, Данила. Не будет тебе доли! Подь от меня, глядеть на тебя неохота.

Бунт в Варницах

Данила все в затылке почесывал, как шел от Анны. Никак он не ждал, что она за отца заступаться станет. А он еще и не все ей сказал, что они с дядьями надумали. Коли отец за ум не возьмется, думали они челом бить государю – все вотчины от него отобрать. «Сама ж матушка о промысле тужила, – думал Данила. А как наладил дело не по ее – гляди, что вышло. Эх, бабы! Свяжись с ими, досадовал он. В том правда была батюшкина, чтоб до хозяйских справ не допущать их. Моя Устя, небось, не станет, куда не надобно, нос совать. Правильная девка». Данила улыбнулся, как вспомнил про Устю. И сразу стал думать, как бы поскорее сватовство наладить, чтоб отец не воротился раньше времени, да не помешал. Сватов заслать? Найти не хитро. Усов старик. Гогунин не откажут Даниле, коль он попросит. А ну, как прогонит их воевода, а Устю к сродникам отправит? Из-под Смоленска они родом – ищи потом. Там и замуж отдадут. «Нет, уж лучше самому пойти, в ноги воеводе поклониться, и все напрямик сказать, что они с дядьями надумали. Может, и отдаст добром. Со Строгановыми породниться честь ему, одноглазому, – думал Данила, – в мошне-то, небось, не густо. Почестями лишь и живет».

Так и решил Данила: пойдет сам свататься, хоть и не по обычаю. Только дождется Степанова дня, чтоб воевода подобрел от даров. До того дня еще две недели оставалось. Данила не знал, как и дождаться. Но тут такие дела подошли, что и сватовство из головы выскочило.

О том, что Анна про холопов говорила, Данила и не вспоминал больше, – злы, не злы, ему какое дело, лишь бы работали. Неужели он холопов бояться будет, коли отца не забоялся? А тут как-то, незадолго до Степанова дня, Данила шел по двору из кузницы, поднял голову – что-то дыму варничного не видно. Данила подозвал Федьку и спросил его, не знает ли он, почему варницы не топят. Федька замялся, заговорил несуразное что-то. Данила прикрикнул на него:

– Ну, чего путаешь? Сказывай, чего там приключилось?

– Да вишь ты, – заговорил нехотя Федька, – шум там с утра идет, Данила Иваныч. И не затопляли.

– Чего ж не сказал мне ране?

– Не посмел я, Данила Иваныч, – сказал Федька. – Гадал, сам Демка управится. Да, видно, не управился.

– Сбери живо парней дворовых, десятка два, веревок пущай заберут да плеток, и ступай за мной.

– Обождал бы малость, Данила Иваныч, – сказал Федька. – Озорные там парни есть, не обидели бы.

– Хозяина-то? – сказал Данила и, не оборачиваясь, пошел к воротам.

Федька побежал на задний двор и скоро вышел следом за Данилой с гурьбой дворовых. От самых ворот слышен был какой-то гул со стороны варниц.

Данила вышел на берег Солонихи, откуда варницы видно. Так и есть – свалку подняли. Кричат, не разобрать ничего. Сбились в кучу на самом берегу, руками машут – бьют, что ли, кого? Вой точно.

Данила перешел мостик и