Данила попятился даже. А потом упал на колени и заговорил:

– Прости Христа ради, Степан Трифоныч! Не я то. Сам ведаешь, батюшка мой.

– С того ж дерева лист гнилой.

– Послухай ты меня, Степан Трифоныч. Как на духу, тебе поведаю. Батюшка мой, сам ведаешь, – удержу ему нет. Государя великого не слухает. Быть ему в великой опале. Да Строганов-то, ведаешь, не он один. Дядья на его сильно обижаются. Ноне, как на Перми я был, порешили мы деловую запись писать, государю челом бить, чтобы на Перми мне полным хозяином быть. А коль не уймется батюшка, и вовсе б от него вотчины отобрать, мне передать, а его чтоб в монастырь.

У воеводы даже дух занялся. Смотрел он на Данилу, раскрывши рот.

– Вишь ты! – сказал он, когда Данила замолчал. – Ну и надумали! А как не похочет великий государь?

– Андрей Семеныч сам на Москву поехал челом бить государю. А государь на батюшку гневен, – похочет… Степан Трифоныч, – заговорил опять Данила, отдай за меня Устю. Вот как беречь буду! Батюшки до весны не будет, до его и свадьбу сыграем. Я на Пермь с Устей поеду. В Чусовом городке жить станем.

– Ладно то все ты сказываешь, Данила Иваныч, – начал воевода, помолчав. – А так ли все станется, как замыслил ты? Молоденек еще ты будто экие дела вершить.

Данила быстро вскочил с колен.

– Ну, коли не даешь мне веры, Степан Трифоныч, – вскричал он, – стало быть, и говорить нам не о чем. Постарше кого поищи.

– Вишь, горяч ты сколь, Данила Иваныч, – сказал воевода, усмехнувшись. – На тебя я сердца не имел. Коль повелит государь деловую писать, что ж, перечить не стану, засылай сватов.

Данила засмеялся.

– Ой! – вскричал он, – ну и спасибо! Не спокаешься, Степан Трифоныч. Уважу тебе. И Устю беречь стану.

Воевода встал и обнял Данилу.

Утица

Данила совсем захлопотался. Скоро свадьбу играть, а в доме казны ни денежки. Надо было Федьку в Вологду снаряжать, продавать пушнину и соль. Может быть, и возьмут заморские купцы. В Москву посылать времени нет. А потом сани дорожные надо осмотреть, сбрую. В Чусовой городок послать приказчика и мастеров – дом там осмотреть, починить, что надобно. За хлопотами Данила совсем забыл, что хотел выпороть варничных работников. И про тех, которые в повети сидели, тоже не вспоминал. Один Галка наведывался к ним раза по три в день, приносил им поесть.

У Данилы теперь другая забота была. К Анне Ефимовне он больше и подступиться не смел. А надобно было кому-нибудь к венцу его благословить. Без того нельзя. Оставалась бабка Марица Михайловна. Правда, она, как и Иван Максимович, прочила ему в жены московскую боярышню. Но Данила был не промах. Понял, с какого конца за дело взяться. Он подкараулил как-то Феонию, зазвал к себе в горницу, дал ей камки кусок на телогрею и посулил, коли она уговорит бабку, ей лисиц на шубу и рубль денег. Феония сначала было поахала, а потом сказала, она и сама видит – кому ж против Устиньи Степановны? – Истинно яблочко райское! Попросила она еще у Данилы пуговиц хрустальных на телогрею. Данила обещал и пуговицы.

Феония в тот же день шепнула Марице Михайловне:

– Матушка, Марица Михайловна, прознала я, ворожея-то наша на Данилу Иваныча злобится. Беды! Ох, не извела бы впрямь!

– Да чего узнала-то, скажи скорее? – торопила Марица Михайловна.

– Аль не приметила ты, государыня, на кого в соборе-то поглядывал внучек твой? – умильно говорила Феона. Назвать воеводину дочку она боялась.

– В соборе? Неужели на Устьку воеводину? – вскричала Марица Михайловна. – Как то может статься? Не, не по ем та Устька! Ему московскую боярышню отец высватает.

– Ох, матушка, Марица Михайловна, – заговорила нараспев Феония, – еще какая боярышня попадет. Ина чванливая да переборчивая. Чем тебе Устинья Степановна не по нраву? Не спесивилась, угождала бы тебе во всем. Вот и Фомушка ноне поутру говорил, – может, слыхала ты, матушка? – «Вычегодска уточка краше московских курочек». Я-то, перво, и не смекнула, к чему тот сказ, а то, ведомо, про Устинью Степановну.

– Как, как Фомушка молвил? – спросила Марица Михайловна.

– Вычегодска уточка краше московских курочек – повторила Феона.

– Вишь ты. Ты гадаешь, про Устинью то?

– А как же, матушка, – сказала Феония, – ведомо про Устинью Степановну. Да ты послушай, он вновь чего-то про утицу поет.

Фомушка сидел на полу и бормотал:

Утицу поймать

Нужды-горя не видать.

– Вишь, Марица Михайловна, матушка, – заговорила Феония, не иначе как Иван-юродивый его наставляет.

– Ахти, господи! – вздохнула Марица Михайловна – а я-то гадала – на Москву поедем свадьбу играть.

– А уж Анна-то Ефимовна как злобится, – быстро заговорила Феония, – чует, что Данила Иваныч на ее боле и глядеть не станет.

– Так ей и надобно, ехидне, – сказала Марица Михайловна.

У Данилы гора с плеч свалилась, когда бабка обещала ему благословить его.

Тут как раз посланный из Москвы привез грамоту от Андрея Семеновича. Государь принял его милостиво. Челобитье прочитал и сказал, что Ивашка Строганов воли его ослушался, вновь пошел походом на полночь, донесли про то государю, и он великую опалу на Ивашку наложит, не велит ему из Соли выезжать и на свои государские очи являться. И деловую с сыном Данилой велит ему написать, чтоб пермские вотчины сохранить в строгановском роду.

Данила сейчас же пошел с той грамотой к воеводе. Тот обрадовался и позволил Даниле сватов засылать. Сватов Данила сразу ж нашел: Усова, Нила Терентьева, и Гогунина, Прокофия Петрова. Усов, правда, спросил было Данилу, чего он так спешит со свадьбой, не подождет родителя. Но Данила сказал, что Андрей Семеныч торопит его на Пермь, промыслом ведать, а отец на целый год уехал, рано не воротится. Андрея Семеныча в Соли все почитали больше, чем Ивана Максимовича. Если с его ведома делается, значит, так тому и быть. К тому же и мать тут. Чужим мешаться нечего.

Сваты справили все, как полагается. Поехали к воеводе с поезжанами и высватали Даниле Устю. Стал Данила жених. А там все пошло одно за другим рукобитье, сговор. Данила торопил со свадьбой, чтоб до рождественского поста обвенчаться, а к Рождеству на Пермь с молодой женой уехать.

Суета началась в доме.

Одна Анна сидела у себя и не хотела ни во что мешаться. Данила приходил к ней, в ноги ей кланялся, просил снять с него свой гнев. Но она