Ты мыслишь обида во мне? То бы еще с полгоря. Ты-то, матушка, и сама не ведаешь, сколь долгов у нас. Шорину на Благовещенье платиться надобно. Кабы по-моему поплатились бы. А ноне – отколь взять? А батюшке и горя мало. Про то и не вспомянул, что по весне все земли наши по Чусовой Шорину отойдут, а по иным долгам тутошние вотчины пойдут. В раззор все разорится. И торговлишка наша станет. Я было тоже налаживать почал, а ноне… Гадаешь, дожидать нас станут? Зубы-то, чай, у всех разгорелись. Не то у Шориных, а и у Пивоваровых и Гогуниных. По нашему следу пойдут. Останный кусок из горла вырвут. Станут поминать, – были-де именитые люди, первые по русской земле гости, а ноне-де из последнего тянутся. Эх, матушка, зря и говорить-то почал! Сердце лишь растревожил. А помоги все едино неоткудова ждать.

Анна сидела молча. Потом подняла голову, посмотрела на Данилу и сказала:

– Все ты ладно рассудил, сынок, одно лишь запамятовал.

Данила посмотрел на мать с удивлением.

– Чего запамятовал-то, матушка?

– А то, что не один ты в том деле хозяин.

– Эх, матушка! – с досадой сказал Данила, – как чай, запамятовать? Сколь разов про то батюшка поминал да кулаком вколачивал. Не запамятуешь.

– Не о том ты вовсе, сынок. Не одни вы с батюшкой Строгановы. Тем и промысел строгановский крепок был, что один за одного стояли Строгановы. Сообча промысел вели. Иван-то Максимыч норовил на особицу, а и то, как Андрей Семеныч приезжал, – и ты, небось, памятуешь, – из его воли выступить не посмел. Тотчас снарядил Максима на Пермь. Кабы не помер Максим, нипочем чусовские земли Шорину не попали бы. А ты, Данила, кажись, и вовсе запамятовал, что старшие в строгановском роду есть – Андрей да Петр Семенычи?

– То так, матушка, винюсь, – сказал Данила, – и на ум про их не вспадало.

– Вишь. А в самую пору ноне про их вспомянуть. Поезжай-ка ты на Пермь, сынок, поклонись дядьям, – может, и присоветуют чего, выручат. Все им по ряду скажи. Не таись, не чужаки. Пущай тебе Галка все грамотки про долги спишет, покажь им. И про варницы помяни, как ноне соль варим. Может, и вступятся они, наставят на ум Ивана Максимыча.

– Ну, матушка, – сказал Данила, – батюшка-то не зря сказал: ты хошь и молчишь, а думка у тебя своя есть. Ладно ты то надумала. Все, как ты говоришь, сполню. Тотчас же на Пермь подамся. Маленько лишь тут налажу. Ровно по твоему слову и силы у меня прибыло.

– Ну вот, сынок, чего так-то маяться. Может, и соблюдешь промысел.

* * *

Повеселел Данила. Первым делом в варницы собрался. Да и итти не пришлось, мастер сам к нему во двор пришел. Неладно весенняя варя начиналась. Наемные работники: трубочные мастера и из поваров человек прямо сказали: коли прибавки не будет, к Троице уйдут. По два с полтиной на год просили они лишку. Всего поварам платил шестнадцать рублей за год, а трубочным мастерам четырнадцать. А холопы хоть ничего не говорят, а только как мастер отойдет, так они и ведра бросают.

Данила сильно рассердился. Но мастеру ничего не сказал. Велел только соль варить, как начали, а с работниками ни про что не говорить. «Не может немчин тех дел понимать», думал Данила. Когда мастер ушел, Данила позвал молодого приказчика из кабальных Демку Дикого. Он отживал у Строгановых отцов долг – пятьдесят пять рублей. Два года за долг и за рост еще год. Парень был бойкий, вологодский, и с варничными работниками знакомства не вел. Данила определил его в варницы, велел зорко глядеть за холопами, а коли лено работать станут, месячину убавить, небось, голод не тетка, возьмутся за ум. А наемным посулить к Троице прибавку. На том и порешил. Демка, сразу видно, справится с варничными. А во дворе Данила Федьку оставил. Велел за мастерскими строго приглядывать.

«Уж коли батюшка казны не оставил, – думал Данила, – развернуться не с чем, так хоть дома поболе наработать. На том выгоду получить. Приказчики добрые, приглядят. Да и он ненадолго в Пермь». Можно бы хоть сейчас в путь, одно только – как с Устей быть. В возраст вошла семнадцатый год девке, как бы замуж не отдал воевода, пока Данила в отъезде будет. А самому свататься времени сейчас нет. Да и сильно гневен на них воевода – прогонит.

Думал, думал Данила и надумал, что никак ему уехать, не повидав Усти. Знал он, что дело это не легкое – нельзя девушке с чужим парнем встречаться, а все-таки хотел попытать, написать Усте грамотку. Пошел к Галке, попросил у него полосу бумаги перо с чернилами, сел у себя за стол, часа два сидел написал:

«Друг моя Устинья Степановна. Отъежаю я на Пермь. Повидайся ты со мною, сердце мое. Ей, много говорить с тобою надобно. Послушай, друг моя, тошно мне больно стало. Выдь ко мне, сердце мое, на огород свой, к тыну у Солонихи, сегодня, как все спать излягут. Я дождусь по за тыном. Да не води с собой никого. Только бы мне тебя не жаль было, я бы к тебе и не писал. Послушай, сердце мое, выдь, да выдь бережно, не увидал бы кто. Я на тебя надеюсь. Гораздо мне то нужно. Люба ты мне сильно. Разве смерть меня с тобой разлучит. Послушай меня, друг моя, выдь, я буду. Не омани. А грамотку мою издери для береженья».

Написать написал Данила, а кому доверить, – не мог придумать. Свертел свиток, оторвал от кафтана завязку камчатую, завязал, сунул за пазуху и вышел во двор. Федьку послать – раззвонит холоп, ославит Устю. Кабы Орёлку не выпорол, его бы можно, а теперь волком смотрит.

Так и вышел Данила со двора, ничего не надумав, пошел к посаду. Только через мост перешел, из воеводских ворот как раз Акилка выходит. Данила прибавил шагу, догнал Акилку, подошел сзади и по плечу его хлопнул. Акилка оглянулся да так и присел со страху, думал, что бить его хочет молодой Строганов.

– Ты чего спужался, Акилка? – сказал Данила – Я ведь не батюшка, от меня обиды тебе не было.

Акилка глядел на него, вылупив глаза. Данила почуял, что не с того конца начал. Крякнул и спросил прямо:

– А что, Акилка, добра до тебя Устинья Степановна?

У Акилки сразу страх пропал, как заговорил про Устю Данила.

– Добра, – сказал он. – Посмеется иной раз, а там и пожалеет.