ты у меня! Примечаю я, Данилка строгановский коло дома похаживает. Убью!
Устя заплакала.
– Чтой-то ты, батюшка, – сказала она, грех тебе. Аль я непутевая какая? Неужли сором на твою наведу?
– Не про то я. Вишь, дура, – воевода немного смяк. – Коли сватать вздумает Данилка думать не моги. Вот про что… Не в версту нам Строгановы. На Москве за боярина отдам… Ну? Чего ревешь?
Устя не поднимала головы от пяльцев.
Воевода потоптался на месте.
– Ну, чего ревешь? – повторил он и тронул рукой голову Усти. Сказал, за боярина отдам, за молодого да за богатого.
Устя все плакала. Воевода снова начал сердиться.
– Вишь, дура – ревет! Слухать отца не хочет. Да ты ведаешь, кто я, аль запамятовала? Разбаловалась. Мало учена.
Устя подняла голову, взяла руку Степана Трифоновича и жалобно поглядела на него снизу.
– Нет у меня матушки родной, – сказала она, – а батюшка не жалеет дочку.
Воевода сразу подобрел. Он притянул к себе Устю, потрепал по щеке и сказал:
– Ну-ну, чего зря говоришь. Подь, вели ужинать сбирать. Тотчас я.
Он пошел в приказную горницу и отпустил дьяка.
Вычегда прошла
– Ну, Гуляй, – сказал Иван Максимович, проводив Московского дьяка, прогневался на меня государь. Да то дело малое. Иван Васильевич, Грозный царь, сколь на батюшку гневен был, как Ермак на Сибирь походом пошел. А как царство повоевал да батюшка ему тем царством челом побил – чествовать почал. Покуль Семейко на Москву поедет, нам отсель выбраться надобно. Но не воротимся, покуль ту самоядь чортову не поворем. Молви ты мне в останный раз, Гуляй, доброе ль то войско новое?
– Как не доброе, – сказал Лобода, одно слово – казаки. За мной на край света пойдут. Было б чем поживиться.
На счастье Ивана, с того самого дня, как он воеводу прогнал, весной потянуло. Ветры пошли теплые. Снег живо стаял. На страстной неделе подснежники пробились. В великую субботу крестьяне с опаской реку переходили, пробираясь к заутрене. В Благовещенском соборе не продохнуть было – столько народу сошлось. Не одни строгановские холопы, а и казаки пришли, вся сотня. С посада девки тоже прибежали крадучись – в собор на казаков поглядеть. Лобода, когда входил, заметил у двери Орёлку.
– Э, атаман, – сказал он, – ты куда запропал? Чего не приходил с гор кататься?
– Недосуг было, – сказал Орёлка, – лес возил.
Тут как раз в собор вошли гурьбой дворовые девки. Только Дуня шла одна позади всех. Она сразу увидала Орёлку и ласково кивнула ему.
– Э! Красавица какая на тебя поглядывает, – сказал Лобода Орёлке.
– То сестра моя, – ответил сердито Орёлка.
– Марица Михайловна, матушка, – нашептывала тем временем Феония на ухо хозяйке, медленно плывшей по среднему проходу, – гляди-ка, Дунька-то колдунья с басурманом переглядывается. То уж, ведомо, Анна Ефимовна вновь ворожит.
Марица Михайловна только вздыхала и крестилась, поглядывая на Анну.
– Неужели и в храме святом ворожит, греховодница?
Из алтаря вынесли иконы, хоругви. Священство вышло. Потянулся крестный ход. В храме опустело. Иван Максимович тронул Анну за локоть, но она только рукой махнула, не пошла за ним. Марица Михайловна поглядела и тоже с места не сошла и Феонию не пустила.
Сейчас колокола ударят. «Христос воскресе» запоют… И вдруг вместо того загудело что-то вдали, загрохотало, точно гром прокатился. Ближе – бах! бах! И колоколов не слышно, хотя не только в Благовещенском соборе, а и в семи посадских церквах начался перезвон.
Марица Михайловна со страху на колени упала, головой в пол. Потянула Феонию за полу и зашептала ей:
– Ой, чтой-то, Феона? Неужели света преставление? Архангел вострубил… Фомушка-то, Фомушка где? Покличь его, Феона. Пущай коло меня, не отходит. Он-то, ведомо, к богу пойдет. И я с им.
– Не тревожь себя, матушка, Марица Михайловна, не к тому то, – отвечала Феония. – Не иначе, как знамение то. Глянь-ка, глянь, ворожея-то наша! С крестным ходом не пошла, а тут и завертелась. Чует неладное.
Тут как раз распахнулись двери, и сразу ворвался и грохот, и перезвон, и пение «Христос воскресе», и откуда-то издали ребячьи крики: «Вычегда пошла! Лед ломает! Не ходитё-ё!»
– Мотри, мотри, матушка, Иван-то Максимыч веселый идет, радошный. А она шепчет ему чего-то. И басурман за им, мотри, ус крутит. Ох, не к добру то!
Иван Максимович подошел к матери.
– Христос воскресе, матушка, сказал он ей весело, помогая встать, – слышь, Вычегда прошла. Воистину праздник мне ноне. На святой и в путь можно.
– Ахти, батюшка! – всплеснула руками Марица Михайловна. – Вишь, как есть – наколдовала еретица. Ванюшка, не к добру то.
– Вновь надумала, матушка, – с досадой сказал Иван. И в храме-то неймется тебе.
Часть четвертая
Письмо
На этот раз, хоть и постарше стал Данила и сноровки у него прибавилось, а много труднее ему было, когда отец уехал.
Иван Максимович перед самым отъездом призвал Данилу к себе в горницу, – Анна с Галкой тоже тут были, – и сказал ему:
– Мотри, Данилка, вновь на тебя промысел покидаю. Ну, памятуй лишь – не хозяин ты, а вроде приказчика старшего. Затейки все свои брось. Как при мне, так чтоб и без меня. Не то – ой, худо будет. Ведаешь меня. Тем разом спустил, ноне не помилую. Не дури, парень, спокаешься. Ну, да и взяться-то тебе нечем – казну всю с собой заберу… А еще на Степкину выдру не смей зариться. Сказал, на Москве невесту сыщу. Гляди, Данилка, останный раз тебе веру даю, – обманешь, лучше тебе на свете не жить. И матку не слухай, коль научать станет. Ты, Анна, помалкивай. Ведаю я тебя. Хоть и не перечишь, а на уме свое держишь. Погодь, ворочусь, обоих взнуздаю!
Данила поклонился отцу в ноги, а сказать ничего не сказал. Анна тоже молчала, хоть и обидно ей было слушать такие слова.
Иван Максимович уехал, а Данила не мог ни за что приняться. Все ему думалось: «Не иначе как Галка всем холопам поведал, что не хозяин я ноне». Ходил по двору, на всех поглядывал искоса, а распорядиться ничем не хотел. Уж и Анна заметила, позвала к себе Данилу и спросила:
– Ты что, Данилка, смутен стал? Все на отца гнев держишь?
– Не, матушка, промысла нашего вот как жалею. Летошний год гадал я, – батюшка охоты большой не имеет до хозяйской справы, а как я все, как надобно, налажу, он и сам рад будет. Ан, как оно обернулось, – памятуешь? А ноне и вовсе руки мне завязал.