Нечего делать – пришлось Акилке самому итти к Ивану Максимовичу. Вошел он в сени, а Иван Максимович как раз выходит из своей горницы и потягивается после сна.

– Ты отколь? спросил Иван Максимович.

– От воеводы я, государь, – начал Акилка.

– Чего надобно? – перебил Иван сердито. Со сна он всего злей бывал.

– По тебя, государь, Иван Максимыч, воевода прислал. С Москвы от великого государя грамота тебе.

– Чего ж мне не прислал грамоту? – спросил Иван.

– С прочетом[40], государь, грамота, воевода велел, до его-де ты…

– До его! – крикнул Иван. – Покуль до его, а до тебя тотчас, шпынь[41] приказный.

Иван шагнул и дал Акилке в ухо, так что Акилка отлетел в другой угол.

– Подь, покажь воеводе мою грамоту.

Акилка весь дрожал, а уйти не смел. Знал он, что воевода тоже не помилует.

– Ну! Чего стал? Еще хошь?

– Умилосердись, государь, – молвил Акилка. – Убьет воевода, веры не даст. Может, отпишешь.

– А! Отписать тебе? – закричал Иван. – То можно. Эй, Галка, вели Юшке козлы тащить, живо отпишу.

Иван шагнул к Акилке, но тот не стал ждать. Пулей выскочил из сеней, скатился с лестницы и побежал назад, потирая ухо.

Иван схватил со стены собачью плеть, вышел во двор и велел холопам запереть ворота. Знал он, что воевода еще кого-нибудь пришлет. Ужо, примет Иван посланного с честью, закается Степка присылать за ним, точно за посадским старостой.

Ветер в тот день поднялся сильный, хотя и не холодный. Первый раз еще мороз сломился. Ставни хлопали, снег с крыши мело. У Ивана полы разметало, когда он ходил по двору.

На площади зазвенели бубенцы, заскрипели полозья и остановились. Иван тоже стал против ворот, весь насторожился. В ворота застучали.

– Эй, кого нанесло? – крикнул Иван.

– Отворяйте! Сам воевода к Ивану Максимычу.

– Почто пожаловал, не знал, не прошен? – спросил Иван.

– Как смеешь! – раздался воеводин голос. – Отворяй тотчас! Царская грамота к тебе.

– Врешь! – крикнул тоже Иван и махнул холопам, чтобы отворили ворота.

Ворота быстро распахнулись, и воевода шагнул через подворотню. Приказные робко жались за ним сзади. Иван, сжимая плеть, стал перед воеводой.

– Пожаловал, Степан Трифоныч! закричал он. – Ну, уж не обессудь на угощеньи.

Он взмахнул плетью и ударил воеводу по высокой шапке. Шапка слетела, а воевода, не помня себя, кинулся на Ивана, крича:

– Воеводу посмел! Замест царя! Берите его! В железа тотчас! Пристав! Акилка!

– Ах, ты так, пузо приказное! – крикнул Иван. – Погодь ты у меня. Эй, Юшка, держи его! Панька, разоблокай!

Холопы несмело подходили. Воевода визжал, топал ногами. Ветер трепал ему волосы, рвал длинные рукава.

Иван держал его за воротник и хлестал плетью по плечам.

– Иван Максимыч, опомнись! – заговорил вдруг кто-то громко.

Иван оглянулся. Перед ним стоял московский дьяк Семейко Пахомыч. Никто и не заметил, как он вылез из саней и вошел в ворота.

– А, Семейко Пахомыч, просим милости, – сказал Иван, не выпуская воеводы. – Дай лишь незваного гостя отпотчевать.

– Супостат! – кричал воевода, – царский ослушник! На дыбу! В железа! Голову снять!

– Вишь, расходился, боров одноглазый, – крикнул Иван. – Покуль ты с меня голову, я с тебя шубу да кафтан. Покуль ты меня на дыбу, я тебя пузом на козлы. Отдеру, – небось, закаешься на строгановский двор соваться. Ну, чего стали? – обернулся Иван к холопам. – Рвите шубу, ништо, согреем, не застудится.

– Полно ты, Иван Максимыч, – сказал дьяк, дергая Ивана за рукав. – Государь гневаться будет. Грамоту он тебе прислал, а ты…

– Я государю верный слуга, – сказал Иван Максимович, крепко держа воеводу, который изо всех сил рвался и не переставал кричать:

– Охальник! Пусти тотчас! Как смеешь?

– Оставь, Иван Максимыч, – повторял дьяк, – не гоже так. Говорю я тебе, с грамотой я. То государю охула. Пусти воеводу.

– Ну, ладно, Семейко Пахомыч, для тебя лишь, – сказал Иван. – Ступай, Степка. Мотри, коль иной раз сунешься – спрысну.

Иван тряхнул воеводу за ворот и дал ему пинка коленом. Степан Трифонович перелетел подворотню и кубарем покатился по площади, прямо под ноги Лободе и Даниле, которые шли с санями с Вычегды.

– Эге! – крикнул Лобода, – то, видно, Иванка его проводил. А ну, Данила, прокатим пана воеводу. – Он быстро подхватил воеводу, бросил его в сани и, раньше чем Данила успел помешать, толкнул сани под горку.

Сани покатились. Данила бросился за ними. Воевода барахтался в санях, визжал, как зарезанный, хватался за борты, а сани все быстрей неслись под откос.

Иван в воротах хохотал, держась за бока. Лобода тоже хохотал. Приказные опомнились, подхватили шапку воеводы, побежали за санями. Но их уж было не догнать. Они скатились на реку, наскочили на сугроб и опрокинулись. Воевода вывалился в снег. С берега за ним бежали приказные и Данила. Он помог воеводе выбраться из сугроба. Пристав подал ему шапку. Акилка стал было отряхивать снег, но воевода толкнул его ногой, натянул шапку и зашагал домой, не оглянувшись на Данилу.

Иван Максимович тем временем подошел к дьяку, поклонился ему и сказал:

– Просим милости, Семейко Пахомыч, до моей избушки. Не побрезгул моим хлебом-солью. Я государевых посланцев завсегда чествовать рад. Пойдем в повалушу, прочтешь мне грамоту великого государя. А тем временем ужин сготовят.

Дьяк было заговорил:

– Ведаешь, Иван Максимыч, с прочетом грамоты на воеводском дворе честь надобно.

– Ну и чти посля, Семейко Пахомыч. А уж мне уважь, на дому прочитай. Я тебя за то почествую.

Дьяк оглянулся на подьячего, который незаметно подошел к нему. Подьячий повел глазами. Семейко Пахомыч повернулся к Ивану Максимовичу и сказал:

– Ну, ин быть по-твоему, Иван Максимыч. Посля воеводу ублажу.

В повалуше дьяк читал Ивану Максимовичу царскую грамоту:

«От царя и великого князя Михаила Федоровича всея России, на Соль Вычегодскую воеводе нашему, Степану Трифоновичу Голенищеву, а ему ту грамоту честь Строганову Ивану Максимовичу.

В нынешнем, во сто сороковом, году, августа в пятый день писал к нам и грамоту прислал пустозерский воевода, Мелентий Петров, сын Свербеев. Пустозерские поселенцы с прошлых годов торг ведут с самоядью, пушнину от них закупают и оленей тож. А в нынешнем, во сто сороковом, году Иван Максимович Строганов с казацким войском пришел на ту сторону и самоядь ту разогнал и за Камень угнал, и русским людям через то великий убыток сделал. Торг им вести стало не с кем и нашего ясаку платити не с чего, и сами они от такого насильства стали голодны. И нам бы их пожаловати,