– По стопочке можно, – закивала головой бабка Нина, достала стакашки, осторожно налила и протянула. – Выпей с устатку. Чать вымотался, пока добрался.

Борис пожал плечами. Взял стопку. Посмотрел, нюхнул и поморщился.

– Фу, вонючая! – он передёрнул плечами и отставил стопку. – Не хочу, баб Нин. Я лучше покушаю. Кишка кишке протокол пишет, как мать говорит.

И потянулся за картошкой. Быстро очистил от кожуры, круто посолил, откусил, следом отправил кусочек сала, захрустел луком и замотал головой.

– У, вкусно-то как! – прошамкал он. – А в городе не чувствуешь вкуса. Так, быстренько побросал в рот, проглотил, лишь бы пузо набить, и всё опять куда-нибудь бежишь, а тут… эх, вкуснотища!

И, прикрывая глаза, снова замотал головой.

А потом долго пили чай: с баранками, с карамельками, с мёдом и просто с кусковым рафинадом. Откуда только взяла его бабка Нина. Пили чай и разговаривали. Обо всём говорили. Бабка Нина про мать расспрашивала, про учёбу и работу, про жизнь городскую и сама рассказывала про деревенскую жизнь, про Василь Макарыча, который до сей поры ищет себе помощников, всё таскает их по полям. Некоторым ребяткам нравится с ним мотаться, а другие бросают и убегают в город подальше от этой практики и деревенской жизни, где даже уборная на улице, и бабка Нина мелко засмеялась, прикрывая ладошкой беззубый впавший рот. Все новости рассказали друг другу, а про Катюшку ни слова не сказали, ни разу не спросили…

Чуть ли не до первых петухов засиделись. Глухая ночь на дворе, когда бабка Нина положила на продавленный диван подушку и лоскутное одеяло, протяжно зевнула, мелко перекрестила рот и вышла, оставив Бориса в горнице, а сама опять принялась чем-то греметь на кухоньке. Борис зевнул. Сбросил одежду, укрылся одеялом, обнял подушку и, повернувшись к стенке, засопел…

– Бориска, светает, – бабка Нина затормошила Бориса. – Ты же сказал, спозаранку в путь отправишься. Вставай. Чай погрела. Пошвыркай перед дорогой…

Борис зевнул, помотал головой и растёр лицо ладонями, прогоняя остатки сна. Опять зевнул. Быстро натянул одежду. Поднялся и потянулся. Склонившись над раковиной, охая, умылся холодной водой, пригладил волосы и уселся на табуретку.

– На-кась, попей чаёк, вкусный – страсть! – зачмокала впавшими губами бабка Нина и принялась пододвигать блюдца да тарелочки. – Скушай яичко. Соседка, Валька Данилкина, принесла. Свеженькие. Я гостинчик собрала, матери передай.

– Да ну, – отмахнулся Борис и захрустел карамелькой. – Не придумывай, баб Нин.

– Ну как это так, – всплеснула руками старушка. – Меня в деревне не поймут, если скажу, что гостинчик не положила. Будут говорить, что я жадная, что гостя проводила, а в дорогу ничего не собрала. Так нельзя. У нас принято гостинчики готовить.

И, развязав рюкзак, сунула несколько свёртков.

– Ну, баб Нин, придумаешь же, – забубнил Борис, отхлёбывая чай. – Думал налегке поеду, а ты натолкала…

– Ничего, своя ноша не тянет, – закивала головой бабка Нина, потом замолчала, всё на Бориса смотрела и не выдержала. – Бориска, а что про Катеньку не спрашиваешь, а?

И прищурилась, поглядывая на него.

Борис нахмурился и поднялся. Молча накинул куртку. Обулся. Рюкзак на плечо и взглянул на старушку.

– А зачем, баб? – сказал Борис. – У неё своя жизнь. Она выбрала, где ей будет лучше. Ладно, мне пора на станцию.

И вышел на улицу. Бабка Нина подалась вслед за ним. Остановилась на крыльце. Поправила платок, запахнула фуфайку. Зябко на улице.

– Бориска, погоди, – сказала она. – Что хочу сказать-то… Катькина мамка хвасталась, что она заставила Катьку выйти замуж. Так насела, что дочка не выдержала и сломалась.

Борис приостановился. Нахмурившись, взглянул на старуху.

– А мне-то какое дело? – буркнул он. – После драки кулаками не машут, как Василь Макарыч сказал, когда хотел Катюшку из-за стола увезти. Он не дал, потому что нельзя ломать чужую жизнь…

– Погоди, – опять сказала бабка Нина. – Катька ушла от своего мужика. Ага… Почти сразу после свадьбы. В пух и прах разругалась с матерью, собрала вещички и ушла. У нашего агронома квартирует и ему помогает, а вечерами к речке бегает. Говорят, сидит на обрыве и песни поёт, или уставится вдаль и никого не видит и не слышит.

– А для чего ты рассказываешь? – исподлобья посмотрел Борис. – У неё своя жизнь. Глядишь, опять помирятся. Каждая девка мечтает, чтобы за такого выйти замуж.

Бабка Нина потопталась на крыльце, опять поёжилась. Поплотнее запахнула фуфайку. Ветер поддувает.

– Это… Мать с тётками заставили выйти Катьку замуж. Ага… Всяко тебя измазали грязью, даже болтали, будто с молодой жинкой видели. Я говорила Катькиной мамке, чтобы не обманывала, а она всяко обругала меня, сказала, что щастья дочке желает и хорошего мужика, и пригрозила, чтобы я не совала нос, куда не просят, иначе зятёк прищемит. Ну и того… Сообща сломали Катьку. Жизнь сломали как ей, так и тебе. А теперь Катюшка одна-одинёшенька живёт. И не замужем, и не вдова, и не… – поджала губы, а потом встрепенулась. – Может, поговорить с Катюшкой, сказать, что ты приезжал? Глядишь и…

И застыла, поглядывая на Бориса.

Борис долго смотрел на бабку Нину. О чём-то думал. Хмурился, поглядывая на сонную деревню. Смотрел туда, где был дом агронома, где сейчас жила Катюшка. Молчал, а потом повернулся и медленно направился по тропке в сторону станции.

Он шагал по узенькой тропке. Смотрел на холмы, по которым взбегали берёзки, а на пожухлой траве россыпи золотых листьев, и чуть дальше темнел ельник. Тропка неожиданно оборвалась. Борис остановился, с недоумением осмотрелся, не понимая, как сюда попал. Взглянул на речку и высокий обрыв, где в предрассветных сумерках была видна худенькая девчушка, которая сидела, задумчиво смотрела на речку и тихо напевала. Медленные песни, тягучие и долгие. Там сидела, где они всегда бывали. Раньше. Давно…

Борис остановился. Полыхнуло внутри, когда увидел её. Огнём полыхнуло, аж дыхание перехватило. Он долго стоял, прислушиваясь к шуму перекатов на реке и тихому пению, но больше прислушивался к себе и к своей душе. О чём-то думал или вспоминал, а может, решался на тот единственный шаг, от которого зависела вся жизнь, кто его знает. Он стоял, смотрел на неё и думал, а потом стал спускаться по едва заметной тропке – туда, где Катюшка сидела…

А над рекою занимался рассвет: осенний и промозглый, но в то же время он почему-то был тёплый и поэтому такой долгожданный…

Ангел мой

Ефима Карпухина еще не довезли до больницы, а в Мусино – это пригородный поселок – уже соседи пустили слушок, будто Ефим на тот свет попал, когда с