С такими мыслями боярин Андрей заснул, погасив в своей горнице свечи и отослав слуг. К Изяславу же сон не шёл какую ночь. Вот только, кажется, он сам задумал выйти в поход на Полоцкую землю и окончательно дать понять несговорчивым кривичам, что Новгород, Псков, Юрьев и граничные с Литвой земли — это удел Ярославовых детей, а не Рогволодовичей, которым, по завещанию князя Владимира, только Полоцк и оставлен. А теперь ещё и полочанин со смутными намерениями хочет к киянам присоединиться, да не простой — боярин, бывший ближним княжьим человеком… Изяслав не знал, что и думать. И хотелось верить, и не верилось. Давно пора было найти замену Всеславу, да вот только на кого бы его заменить? Сын самого Изяслава, Святополк, первый и единственный наследник, всего нескольких дней от роду. У меньших братьев все свои уделы. Разве что править в Полоцке самому, но вот будут ли согласны люди с его властью? Не повторится ли череда восстаний, как бывало в Новгороде, если князь был неугоден?

* * *

В боярском доме было тихо. Недоспавшие ночь дружинники, разбуженные ни свет ни заря, дремали в столовой горнице по лавкам. Любава с дочерью Милославой ушла в девичью, к пряхам и вышивальщицам, и Дмитрий так и не успел ни словечком перемолвиться с юной боярышней.

Радомир вышел из горницы мрачнее тучи. На князя и его спутников не глядел, всё так же молча пошёл на задний двор, в конюшню, вывел за ворота своего гнедого и помчался на княжеское подворье, в дружинную избу, не дожидаясь остальных. Сам Всеслав тоже был непривычно угрюм и суров после разговора, сути которого никто не знал. Приказал седлать коней и скорее ехать: времени мало, каждый день дорог, малейшее промедление грозит бедой.

Дмитрий не понял, что случилось, хотя и догадывался, что здесь нечисто: князь корил себя за ошибку и напрасные наветы на друга. Все знали, что крепче дружбы, чем у Всеслава и Радомира, сыскать трудно. Конечно, эта ошибка пока беды не наделала, но, сложись обстоятельства иначе, задержись Радомир с возвращением из Менска на день-другой, всё могло пойти под откос. Когда уже выехали с боярского двора и почти добрались до ворот, Дмитрий улучил момент, подвёл свою серую лошадку к княжескому вороному коню. И сразу же заметил, что Всеслав непривычно взволнован: резко дёргает поводья, когда конь замедляет шаг, глядит вниз, на взрыхлённый снег, хмурится сурово.

— Княже, — осторожно окликнул его парень. — Случилось что? Ты сам не свой…

— В Киев ехать надо, — Всеслав обернулся, смахнув длинные каштановые пряди, сказал — как отрезал. — Опоздали мы всё-таки. Нас предали.

— Так правду люди говорят? — Митька чуть не свалился с коня, привстав в седле от изумления. — Кто?!

— Тот, от кого меньше всех ждал… Андрей. Догоним, коли поспешим, — и, помолчав немного, уже мягче добавил: — Ты поезжай домой, Митя. Уже утро на дворе, у мастера тебя хватятся, искать станут. Ты нам очень помог, а дальше мы уж как-нибудь сами.

Всеслав тепло улыбнулся, словно стараясь скрыть печальные и суровые мысли. Дмитрий молча кивнул и, когда всадники доехали до развилки, одна дорога которой уводила в город, а вторая — в посад, осадил коня и повернул на вторую дорогу. Он был рад, что его помощь оказалась не напрасной, но огорчало немного то, что он снова остался не у дел. В дружину его бы не взяли: здоровьем слаб, а вечно оставаться в стороне ему не хотелось…

Нарочито медленно парнишка доехал до двора золотых дел мастера, неторопливо спешился, отвёл коня в конюшню: на княжьем дворе сейчас точно не до него — отведёт к вечерне. У ворот наперебой залаяли собаки; пятеро ребятишек — дети мастера Ефрема, мал мала меньше, возились в снегу, шумели, баловались. Один из крепко слепленных снежков прилетел Митьке по плечу. Стряхнув его с драного полушубка, Дмитрий набрал рукавицами пару пригоршней снега и запустил в ребятню. Детишки с визгом и смехом бросились врассыпную, обстреливая его снежками в ответ, но он с лёгкостью уворачивался.

— Ой, Митя… Всё балуешься? — вдруг раздался негромкий голосок с крыльца. Юноша обернулся да так и замер со сползшей на затылок шапкой и полной пригоршней снега. На нижней ступеньке, придерживаясь за резные деревянные перильца, стояла с коромыслом через плечо старшая дочка мастера, снисходительно улыбаясь. Мороз разукрасил её нежные щёки румянцем, жиденькие короткие тёмно-русые волосы выбивались из-под платка влажными от растаявшего инея завитками.

С детства старшей дочке золотых дел мастера не везло. Мать её умерла, когда девчушке было всего три солнцеворота от роду, и, погоревав зиму с летом, отец привёл в дом вторую жену. Остальные ребятишки были её детьми, а старшенькая осталась будто бы в стороне от своей семьи, чужой. Из-за того, что косы у неё не было, — отчего-то не росла — подружки-сверстницы её дразнили, а парни не заглядывались: говорят, взять девку без богатой косы — дурная примета. Ей было уже шестнадцать солнцеворотов, а сваты к отцу её ни разу не заходили. Так и росла она, наполовину сиротка, тихая и одинокая.

— Батька тебя давеча не дождался, — продолжала Весняна. — Долго ворота не запирал, ждал, а ты так и не вернулся. А потом он и сам спать ушёл, — девушка спустилась со ступенек, снег заскрипел под её валенками, коромысло закачалось на узеньком плече, покрытом пуховым платком. — Где же ты был?

— В церкви молился, — так и не отводя от неё глаз, Митька не смог солгать, хотя очень хотелось. — Отец Адриан каяться велел.

— Каяться? — большие глаза Весняны, обрамлённые густыми тёмными ресничками, засмеялись, мягкие, пухлые губки тронула улыбка. — В чём же ты нагрешил?

— У них доброе дело грехом сочлось, — буркнул парень, нахмурившись, и тут же, снова исподтишка взглянув на девушку, спохватился: — Что же это я стою… Давай помогу