Мать, узнав об этом его решении, не воспротивилась, пожалуй, даже наоборот: сердце её осветила радость за сына, который наконец отыскал путь к Богу, пусть даже решил уйти от мира. Сама она, вдова с двумя маленькими дочерьми на руках, на собственное счастье уже и не надеялась, и счастье её было в детях, которые взрослеют, ступая на верную, прямую дорожку.

И так Зорька стал послушником и учеником мастера-изографа, цареградца Дениса. Постриг стал для него истинным началом новой жизни: трижды инок подносил ему ножницы, трижды юноша подавал их отцу Феодосию, тот дважды бросал их наземь и только на третий раз принял. Зорька опустился на колени, упал ниц, раскинув руки, и Феодосий, медленно осеняя его крестными знамениями, спросил нараспев:

— Пребудеши ли в монастыре и в постничестве до последнего дыхания?

— Ей, Богу содействующу, честной отче, — отвечал юноша по заученному без запинки.

— Хранише ли себе самаго в девстве и целомудрии и благоговении?

— Ей, Богу содействующу, честной отче.

— Хранише ли даже до смерти послушание к настоятелю и ко всей во Христе братии?

— Ей, Богу содействующу, честной отче.

И после того, как первые и самые важные обеты были принесены, несколько золотистых прядей упали кругом с головы юноши, и тот, поднявшись с колен, ощутил новое, доселе неведомое чувство, которое заполняло его сердце теплом и светом, и чувство это было совсем взрослым, почти священным и необыкновенно радостным. Серая холщовая рубаха сменилась на чёрную рясу, наглухо застёгнутую на все пуговки, поверх неё лёг простой деревянный наперсный крест на чёрном витом шнурке, инок подал чётки и горящую свечу, и Зорька принял малую схиму с именем Анисим.

Денис, старый мастер-изограф, живший при монастыре, взялся обучать мальчика с самых азов. И юный брат Анисим с утра до вечера терпеливо и старательно выводил на вощёных липовых дощечках стилом простые фигуры, затирая неудачные куском грубой ткани. Сами лики писать ему не доверяли, поначалу нужно было выучиться, да он и не торопил время. В братии поговаривали, что сам Господь водит рукой мальчишки: только вчера ничего не умеючи, он быстро схватывал, и вскоре мастер уже взял его в помощники, учил покрывать тонкие дощечки темперой и левкасом, рассказывал, каким цветом что следует писать. И пусть первые попытки оставляли желать лучшего, он не отчаивался.

Нищенская, голодная жизнь научила парнишку многому, не забылась, хоть и осталась позади. Он был очень терпеливым, мог часами сидеть на одном месте, выполняя скучную, монотонную работу с дощечками, не был похож на своих быстрых, живых и любопытных сверстников, казался спокойнее и старше. Болезнь сильно сказалась на его некогда крепком здоровье, теперь любой ветерок мог обернуться для него простудой, случайные царапины и ссадины долго не заживали. Однажды мастеру случилось ударить его за испорченный, застывший левкас, и у мальчишки долго не останавливалась кровь из носа. Больше на него руку не поднимали, но, видно, последний день на киевской ярмарке что-то надломил в упругом стержне закалённого жизнью волчонка, превратил шустрого, сильного паренька в тихого, слабого монастырского послушника.

Но не только болезнь измучила душу юного брата Анисима. Даже принеся обеты и клятву быть во всём честным со своим духовным отцом, он что-то скрывал, и ни исповедь, ни просьбы не заставили его открыться. Что-то ещё не отпускало его, словно не позволяло до конца доверить себя Богу, и как-то ночью, после молитвы, он не торопился подняться с колен. Стоял молча, перебирая уже ненужные чётки, и удручённо смотрел на светлые, умиротворённые лики Иисуса и Богородицы, точно пытался углядеть ответ на свою тайну. Отец Феодосий, видя это, подошёл к мальчику, как обычно, положил ладонь ему на макушку, гладя золотистые пряди:

— Исповедуйся, сыне, коли есть нужда. Заутреню ждать необязательно.

Послушник долго молчал, теребил деревянные бусины на шнурке, шмыгал носом. Чувствовал тепло, исходящее от рук духовного отца, от горящих вокруг свеч…

— Один грех я никому не открыл, да и тебе, отче, стыжусь сказать, — наконец промолвил он едва слышно. — То давно было, ещё в вересень-месяц. Я не признался в одной вине, а другой за меня понёс наказание. Не знаю, где он, жив ли он вовсе. Раньше частенько встречал его на Подоле, а потом больше не видел. Знаю, что его семья полувиру платила за ущерб, а о нём самом не слыхал ничего. Это я поджёг воеводино подворье… — как в воду прыгнул Зорька, договорив почти шёпотом, и по привычке сжался и даже закрыл глаза, ожидая кары.

Отец Феодосий тоже молчал, и в маленькой келье, освещённой золотом свечей, ненадолго повисла гнетущая тишина. Кто бы мог подумать, что этот мальчишка, на вид тихий и послушный, был таким бесёнком? Впрочем, Феодосий чего-то такого и ожидал. Мелких грехов никто не стыдится, от них избавиться — как оправиться от лёгкой хвори, а вот чтобы признаться в большем, на то сила нужна. Признание своей вины — первый шаг к покаянию и искуплению.

— Зачем же ты это сделал? — вздохнул инок. Зорька только пожал плечами.

— Отомстить хотел за свой позор… Я не знал, не знал, что так обернётся! — в порыве он схватил монаха за руку и заглянул ему в глаза, словно пытаясь понять, есть ли его словам вера. — Как мне прощенья просить у него да у Бога? Как теперь молиться, кому? Помоги мне, отче!

Не высвобождая руки, монах другой рукой взял мальчика за подбородок, чуть приподнял ему голову, заглянул в глаза. Взгляд Зорькиных тёмных глаз не был ни злым, ни колючим, наоборот, в нём читалось искреннее сожаление.

— Простит он меня, отче? Сможет ли забыть? — тихо выдохнул парнишка.

— Прощение, сынок, — это рубаха с заплатками. Прореха закроется, но следы-шрамы останутся. Носить ту рубаху ты сможешь, да каждый раз заплаты будешь видеть, как напоминание. А там уже каков человек: сможет жить с этими шрамами, не надрывая их, значит, простит. Но хорошо, что ты признался: всё легче будет.

Сильной рукой отец Феодосий приклонил голову мальчика, накрыл его полой епитрахили, перекрестил.

— Приими, Боже, покаяние отрока Анисима.

* * *

Изяслав действительно собирался уже уезжать