Инок тем временем спокойно смотрел на его попытки отворить дверь. Чёрная островерхая куколь чуть сползла на его затылок, приоткрывая седоватые пряди волос и тронутый преждевременными морщинами лоб. Он поднялся, поправил разворошённую постель, хотел было подойти к мальчишке, но тот налёг на дверь плечом и неожиданно для себя самого вылетел в каменную галерею. Тут же подземный холод пробрался под одежду, сжал ледяными лапами. Зорька опасливо оглянулся и бросился прочь от кельи, к свету, мерцающему где-то в конце галереи.

В тишине слышались приглушённые голоса монахов, доносившиеся из келий, шорох чьей-то одежды, шаги, шлёпанье по каменному полу босых Зорькиных ног. Кашель не давал ему спокойно дышать, и он быстро устал, только на мгновение остановился, чтобы откашляться, и припустил дальше. И заблудился бы среди тёмных одинаковых каменных галерей-пещер, если бы не нарвался на кого-то, вышедшего из-за угла.

Они неожиданно столкнулись. Зорька отлетел на пару шагов и упал навзничь, а встретившийся на его пути человек не успел отскочить, чтобы дать ему дорогу, и с трудом устоял на ногах. Кадило, чётки и берестяные грамоты посыпались из его рук; молодой инок кинулся их собирать. Зорька, отдышавшись, кое-как встал и помог ему: подобрал упавшие чётки и пару грамот.

— Ты чего несёшься, как на пожар? — спросил юноша вполне миролюбиво. Зорька рассмотрел его исподлобья: он был молод, солнцеворотов пятнадцати или шестнадцати от покрова, черноволосый, синеглазый, с двумя точками-родинками над вздёрнутой верхней губой. — Как звать тебя?

— Я брат… Зорька, — выпалил он. Решил выдать себя за здешнего монаха: авось лишнего не спросят. Но молодой клирик вдруг рассмеялся и присел перед ним.

— Эх, ты, брат Зорька, — передразнил он его с улыбкой. — Нет таких имён в братии. У нас называют по святым покровителям. Не надо лгать мне, мы уже с тобой почти знакомы. Это ведь я тебя сюда принёс… Так кто же ты на самом деле?

— Хворал я, — мальчик шмыгнул носом и опустил глаза. Стыдно стало перед этим добрым юношей. Он на него совсем не рассердился, даже не отругал за ложь. — Не помню, как здесь оказался. Верно, княжьи люди меня приказали тут оставить, чернецом сделать? Я ведь… воровал на Подоле, — он всхлипнул ещё раз, вдруг осознав, как тяжело признаваться в худом деле человеку, который отнёсся к тебе хорошо.

— Да Господь с тобой, кто же тебя здесь против воли-то оставит? Тебя уж, я вижу, наказали, — парень коснулся его правой щеки, хмурясь. — Нельзя так жить, не то не знаешь?

— Я в твоих проповедях не нуждаюсь, — огрызнулся Зорька, резко отвернувшись. — Ты, вон, прихожанам рассказывай, что хорошо, а что плохо. А мне хватит, наслушался.

— Я не иерей и не диакон, чтобы проповеди читать, — промолвил тот с завидным спокойствием. — Я клирик, чтец и певчий то бишь, народ мне кланяться не станет. Ты вот что, брат Зорька, — при этих словах тонкое, красивое лицо молодого служителя чуть тронула улыбка, — вернись в обитель, под взор Божий. Наши отцы тебя вылечили, но идти тебе пока некуда. Если, как говоришь, воровал, так тебя узнают на первой улице. Матушку твою как отыскать? Хочешь, я ей весточку передам, что ты жив-здоров? Она, поди, с ног сбилась, тебя разыскивая.

— Анисья Захарова, Анисьей Кузнечихой кличут. Живём отсюда далеко… За Брячиславовым двором в конце улочки изба в одну горницу. Там…

— Хорошо, — молодой клирик встал, погладил Зорьку по голове, приглаживая торчащие во все стороны светлые вихры. — Иди с Богом. Поклонись отцу Феодосию. Он на тебя зла не держит. Иди.

— Постой! А тебя самого как величать?

— Василий я, — обернулся юноша уже у поворота. — Васильком в миру прозвали.

Зорька кивнул, не ответил ничего и поплёлся обратно в келью, благо далеко убежать не успел и не пришлось искать дорогу. А там всё оставалось по-прежнему, будто и не уходил: лёгкая прохлада, мягкий полумрак, тихо потрескивающая свечка у икон, стоящий напротив них монах в чёрной рясе и камилавке. Мальчик неловко потоптался на пороге, кашлянул, чтобы тишина не так пугала, а потом, решившись, подошёл к иноку и склонил голову:

— Прости, честной отче!

Вот оно как, оказывается, прощения просить непросто…

— Бог простит, и я прощу, — тёплая рука отца Феодосия легла на макушку Зорьки, а сам он, недолго помолчав, вполголоса добавил: — Сынок…

И у мальчишки от этого негромкого и ласкового слова дрогнуло что-то внутри, будто сердце быстрей забилось. Тяжёлой, крепкой ладонью Феодосий медленно гладил его по жёстким растрёпанным вихрам, утешая, как родного. К горлу подкатил комок, глаза вдруг наполнились светлыми слезами радости и облегчения, и Зорька ещё ниже опустил голову, чтобы никто не видел, как он плачет.

Глава 10

ПОКАЯНИЕ

Бог мудрый, яко Отец чадолюбивый,

зря твоё смирение и истинное покаяние,

чадо, яко блуднаго сына приемлет.

Тропарь о Блудном сыне

Зима сменила осень тихо и незаметно. Пришла, мягко ступая по первому снегу белоснежными кошачьими лапами, сонно потянулась и свернулась пушистыми сугробами у крылечка, зябко закуталась в северный ветер, посыпалась мелкими белыми крупицами из тёмных тяжёлых туч. Ясные дни стали короче и реже, темнело рано, люди сменяли холщовые порты и рубахи на тёплые фуфайки, телогрейки, те, кто побогаче — на подбитые мехом алые и синие свитки. И лишь в обители всё оставалось по-прежнему: иноки жили в подземных пещерах-кельях, где едва одному человеку хватало места развернуться, проводили дни и ночи в труде и неустанных молитвах, служили литургии и воскресные празднества.

Паренёк, которого подобрал и выходил отец Феодосий, после долгой и тяжёлой болезни быстро шёл на поправку. Он словно изменился за эти дни и стал совсем другим: тихим, молчаливым, покорным, ни одного привычно резкого слова не было слышно от него. Во всём слушался отца-инока, всюду ходил за ним, с ним же и жил в келье, и молился. Братия приняла его, как своего, и никто не смел воспротивиться решению отца Феодосия, бывшего ученика и воспитанника затворника и паломника Антония Печерского.

Остаться в обители Зорька захотел сам. Однажды один из иноков увидел, как он рисует веточкой на снегу: ровные, чёткие линии, в которых явственно проступали человеческие черты. Брат постоял, поглядел, любуясь, а после привёл и самого отца