– Сымай штаны! Сымай штаны! Сымай штаны!

Один из подростков первым бросился рвать на мальчике одежду, остальные последовали его примеру.

Я помчался к ним, чтобы остановить обидчиков. Они увидели меня и застыли на месте. Вероятно, из-за моего роста. Во мне было почти шесть футов[23], в этих краях я казался великаном. Возможно, сыграла роль и моя внешность. Хотя я носил то же, что здешние крестьяне, мой халат мог обмануть лишь издалека. Вблизи же меня мигом выдавали голубые глаза – а в этой деревне дети, наверно, еще никогда не встречали иностранца.

Я опустился на корточки, чтобы осмотреть упавшего мальчика. Подобно многим деревенским ребятам, он был обрит налысо, кожа головы едва заметно отливала синевой. Лоб кровил, кровили уголки губ и руки с тыльной стороны, лицо и тело были в пыли и плевках. Пояс на штанах ему развязали, рубаху спереди изорвали, прореха оголила плечо и половину маленькой, еще не оформившейся груди.

Господи, это была девочка.

Я вытащил платок, стал промокать ее ранки и вдруг заметил, что она сжимает в руке бумажный клочок. Я взял у нее этот клочок, разгладил его – оказалось, это обрывок рисовой бумаги, полстраницы размытых, слипшихся от мокрой грязи строк; я с трудом различил отдельные слова: “Господь… Пастырь… не убоюсь зла…” Я изумленно пригляделся к девочке и внезапно осознал, что передо мной Стелла.

У меня защемило сердце. Я не мог совладать со своим голосом.

– Стелла, не бойся, это я, пастор Билли.

Она вперила в меня пустой, бездумный взгляд. Я даже не понимал в этот миг, узнает она меня или нет.

– Да как можно так издеваться над человеком! – рассвирепел я.

Дети молчали. Наконец тот, кто первым набросился на Стеллу, упрямо хмыкнул:

– Значит, японцы пусть смотрят, а нам нельзя?

– Мамка говорит, это шлюха, – презрительно скривился другой мальчишка. – Всем дает. Она даже мужу своему не нужна.

– Десятками долбить твою мать! Прочь! – заорал я.

Я знал, что разодрал глотку, потому что в горле появился привкус крови.

Это было ругательство из местного диалекта. В стандартном китайском можно найти его приблизительные аналоги, но ни один из них не передаст до конца весь мерзкий смысл этой брани. Если разложить эту фразу по словам, получится два возможных толкования: первое – притащить “твою мать” и отыметь ее десятки раз; второе – отыметь одну за другой десятки “твоих матерей” (как если бы у человека было именно столько родительниц). На каких бы языках я ни говорил в своей жизни, никогда прежде я не ругался так грязно. Я и за меньшие, куда меньшие грехи просил у Господа прощения, однако на сей раз мне не было стыдно.

Подростки притихли. Надо думать, они впервые слышали, чтобы голубоглазый здоровяк-иностранец так заправски бранился. Вдруг ватага с шумом рассыпалась, как стайка воробьев.

– Стелла, прости меня, я опоздал.

Я упал перед ней на колени и заплакал. Я не видел себя со стороны, но я знаю, что в тот день я рыдал, как крестьянка, у которой бандиты отобрали все, что она накопила за полвека.

Стелла позволила мне завязать ей пояс на штанах, обуть ее, отряхнуть на ней одежду. Ее рубаха мужского кроя осталась без пуговиц, и мне никак не удавалось прикрыть полуобнаженную девичью грудь, пришлось повязать спереди, на манер косынки, мой носовой платок. Все это время Стелла сидела не шелохнувшись, не помогая мне и не сопротивляясь, и на ее лице не было и следа прежней мучительной стыдливости.

В эту минуту на склон взбежала женщина средних лет. Судя по всему, она долго мчалась без остановки: незнакомка часто дышала и держалась рукой за сердце, словно оно грозилось выпрыгнуть ей на ладонь.

– Ах вы чахоточники, чахоточники окаянные! – ругалась она на бегу (“чахоточниками” в Чжэцзяне называют непослушных детей).

Затем она увидела Стеллу и меня рядом с ней. Женщина смерила меня настороженным взглядом:

– Вы кто?

– Пастор Билли, друг А-янь, – сказал я.

Женщина вздохнула с облегчением.

– А, знаю, вы тот добрый иностранец, А-янь говорила, что вы спасли ей жизнь.

– А вы кто? – спросил я.

Она чуть помедлила с ответом.

– Я ее тетка.

– Всего месяц прошел, что с ней такое случилось?

Женщина села на землю, подобрала уголок рубашки и вытерла им слезы.

– Поначалу, как А-янь вернулась, все было более-менее спокойно. Деревенские шушукались за спиной, а так не трогали. Я боялась, что она опять попадется на глаза японцам, поэтому обрила ее наголо и нарядила мальчишкой. Кто же знал, что на этот раз беда придет не от японцев, а от Плешивого.

– Что за Плешивый? – спросил я.

– Один наш бездельник, – ответила женщина. – А-янь ушла по дрова, по дороге столкнулась с Плешивым, он затащил ее в лес и… и надругался над ней.

Я бросил взгляд на Стеллу, намекая, что не нужно больше ничего говорить. Женщина вздохнула:

– Она все равно не понимает, повредилась головой.

А-янь ни слова мне не говорила, только боялась в одиночку выходить со двора. Плешивый увидел, что ее нигде нет, и заявился к нам домой. Перелез ночью стену, вломился к А-янь через окно, она закричала, тут уж и я проснулась, пришлось ему убраться ни с чем. А-янь стало страшно спать одной, и она перебралась ко мне.

Так он не угомонился, знает ведь, что мы остались без мужчин, и давай стучаться среди ночи в дверь. Я не открыла, и он разорался за дверью, мол, нечего этой японской подстилке строить из себя скромницу. Я выскочила на него с кухонным ножом, и он пустился наутек. Только ему все мало – он наплел деревенским бабам, что А-янь спит с их мужьями, берет по медяку за раз, расписал им все в красках. Эти дуры и поверили. Как завидят А-янь, клянут ее на чем свет стоит, еще и малы́х на нее науськивают.

А потом у нее стало худо с головой, то в своем уме, то не в себе, приходится держать ее под замком, не выпускать за порог. Сегодня я торопилась, забыла запереть дверь, когда уходила из дому, а она взяла и убежала.

Стелла уставилась в одну точку, глядя будто бы на нас и в то же время сквозь нас, куда-то в неведомую даль у нас за спиной, в уголках губ притаилась едва заметная улыбка. В этой улыбке не было ни следа насмешки, ее лицо улыбалось по инерции.

Я знал, что сердце Стеллы потерялось. Она обронила его, и с