месте, чтобы понаблюдать за поведением Черни. Если бы мы ошибались, то Черня равнодушно отнесся бы к уходу Левки, но сейчас оказалось не так. Только Прокопий и Левка отошли, как Черня вдруг забеспокоился, стал нервно переставлять ноги, не отрывая глаз, следя за ними. Его возмущение росло тем больше, чем дальше они уходили. Он рассуждал по-своему, по-собачьему: «Левку повели кормить, а разве я меньше его голоден?» Нужно было посмотреть на Черню, когда Днепровский и Левка скрылись. Обиженный несправедливостью, он стал тянуть меня вперед, визжать, выражая этим свое негодование. В Черне проснулась звериная жадность и собачья ревность: это нам и нужно было. Через десять минут я догнал Прокопия, и Черня, натягивая поводок, потянул меня вперед. Стоило только ему опередить Левку, как ревность прошла. Он шел уверенно, повеселев, не переставая помахивать хвостом.
Черня был старше Левки на два года. Они были братьями по матери. Первый, несмотря на свой сравнительно небольшой возраст, имел богатый опыт и не зря считался хорошей зверовой собакой. Левка же уступал не только в возрасте и сноровке, но и в характере. Черня был кобель ласковый и в работе темпераментный, тогда как Левка отличался нахальством и грубостью, но работал по зверю азартно, был бесстрашным в схватке с медведем, за что мы его любили и многое ему прощали. В критическую минуту, когда нужно было прибегнуть к помощи собаки, мы всегда имели дело с Черней. С ним было легко «договариваться», он быстрее, чем Левка, понимал, чего от него требуют.
Все сильнее натягивая поводок, Черня вывел нас на увал, и там мы узнали, что идем не собачьим следом, а своим, явно видимым на нерастаявшем снегу. Стало ясно: возвращаясь вечером, собаки наткнулись на наш след и вышли им к стоянке, выбросив из своего пути большую петлю. Всякое сомнение исчезло, и мы прибавили шагу.
Который раз, следуя за Черней, я восхищался его работой. Какое скрытое чувство руководит собаками, когда они, с поразительной точностью, восстанавливают свой путь спустя много времени? Какое поразительное чутье и какая память должны быть у них, чтобы не сбиться, проводя нас по чаще, по завалам или хребтам? Иногда Черне приходилось вести нас за десятки километров к убитому зверю, делая по пути бесконечные петли и зигзаги, много раз пересекая один и тот же ручей. И не раз, когда он уводил меня слишком далеко, закрадывалось сомнение в правильности пути. Я останавливал собаку и раздумывал: не вернуться ли назад? Но когда мой взгляд встречался со взглядом Черни, я терялся. А он словно говорил: «Неужели ты сомневаешься и не видишь, как хорошо заметны приметы? Вот перевернутая моей лапой палочка, а здесь я прыгал через ручей и помял траву. А запах? Неужели и его не чувствуешь, а ведь он хорошо ощутим даже среди более сильных запахов…»
Я не выдерживал его умного взгляда, полного уверенности, и сдавался. Черня, натягивая поводок, шел вперед и вел меня за собою.
Как же было не удивляться и в этот раз, когда он вел нас к медведю. Ведь вчера мы с Прокопием шли на табор по снегу, а так как и после этого он сыпал еще долго, то к моменту возвращения собак наши следы, безусловно, были занесены им. Если Левка и Черня тогда еще улавливали на снегу наш запах, то с новым снегом, кажется, все должно было исчезнуть. Но в действительности бывает не так. Лайка с хорошим чутьем улавливает запах зверя или человека спустя даже два дня, тем более, если они идут тайгою и оставляют этот запах не только на земле, но, главным образом, на ветках, на листьях, на коре деревьев, к которым они случайно прикасаются. Когда же собакам приходится восстанавливать путь спустя более продолжительное время, то безусловно ими руководит память, способная запечатлеть все мелочи в окружающей их обстановке.
Спустившись в ложок, Черня свернул влево, и по размокшему снегу мы пошли вниз. Теперь нам стал попадаться сбитый колодник, сломанные сучья и места схваток раненого зверя с собаками. Кое-где сохранились отпечатки его лап. Чем дальше мы продвигались, тем чаще останавливался зверь. Он, видимо, ослабел, а собаки, чувствуя близость развязки, наседали еще с большим ожесточением. Я легко представил себе Левку в те минуты, когда бессильный медведь потерял способность маневрировать и уже не мог отбиваться от собак. Видимо, Левка все азартнее наседал на зверя, и та шерсть, которая все чаще попадалась на нашем пути, указывала на его работу.
Через час в просвете боковых возвышенностей показалась глубокая полоска Кизыра. Мысль о том, что зверь мог уйти за реку, не на шутку встревожила нас, но Черня, дойдя до реки, свернул вправо. Он вывел нас на верх борта долины и остановился. Именно там и произошла последняя схватка собак с медведем; судя по тому, что мы видели на той маленькой полянке, можно было поверить эвенкийской поговорке: «Медведь вперед помирает, потом его сила покидает». Лес, колодник, пни — все было изломано, свалено, вывернуто, будто зверь обломками отбивался от собак.
Черня, помахивая хвостом, перевел нас через поляну, и мы оказались на краю небольшого ската, под которым виднелась густая чаща. Туда-то именно медведь и стремился, удирая по ложку, чтобы укрыться от расправы.
— Не зря, значит, собаки его тут держали, — сказал Прокопий, с любопытством осматривая поляну и чащу. — Попади он в чащу раньше — ничего бы ему не сделали собаки, могли бы и отступиться.
Действительно, Черня и Левка, будто понимая, что в том густом ольховнике им не справиться с медведем, задерживали его на поляне и вконец измотали зверя. Как видно из последующих событий, которые легко читались по оставленным следам, ему удалось вырваться с поляны, он бросился по крутому откосу вниз, но собаки, вцепившись в него, распяли задние ноги и, волочась следом, тормозили лапами его ход. Зверь, отгребаясь передними лапами, дотащился донизу и, обняв старую пихту, умер.
Мы спустились вниз.
— Кто это сало выдрал? — указывая на разорванный зад медведя, спросил я Левку. Нужно было видеть в это время его виноватую морду.
Через час, когда туша была разделана, Левка не выдержал и за несколько минут успел набить свой ненасытный желудок. Днепровский, испытывая его жадность, еще долго отрезал маленькие кусочки мяса и бросал ему в рот. Левка все глотал и глотал, пока его желудок не перестал принимать. Тогда он бросил это занятие, подошел к выброшенным кишкам и, не удержавшись, стал сдирать с них жир.
Зверь был ранен одной пулей,
