– Слухай сюды, Стручок. Пошамань у недобитой контры заначки, да сковырни до меня, тока тихо сольёшь, шоб на тебя не удумали. Ты, я чую, землю роешь, шоб клеймо своё закопать. Сделаешь мне – вытащу я. Век воли не видать! На – вот, хлебушка пожуй. Отощал, яко церковная крыса. Да не давись ты! Всё твоё! Тьфу ты, слизь!

– Всё сполню, я уж кумекаю, как, – с полным ртом, боясь, что бригадир, не дослушав, уйдёт, тараторил Кишка Грушаков. – Я при их – молчок, прикидываюсь дурнем. Ежли чё и брякну, то невпопад. Они уж и жалеют меня: отшибли, мол, умишко на допросах. Кто табачком угостит, кто хлебца, навроде, как ты, сунет. – Поняв, что ляпнул лишнее, Кишка осёкся и замолк, не зная, как выправить положение.

– Ты, паря, катаешь в свою игру – катай дальше, да вот тока шибко-то не заигрывайся. – Афанасий Беркутов, так звали бригадира, и погоняло имел соответственное – Беркут, грозно посмотрел сверху вниз на съёжившегося бывшего чоновца и криво ухмыльнулся: – А то, гляди, – не пришлось бы заместо хлебца в другой раз собственным дерьмом давиться! Покеда ступай, но разговор наш помни!

И бригадир грузно направился к вахте за нарядом на завтрашние работы. Кишка-Курощуп бросил быстрый взгляд по сторонам, видел ли кто его с Беркутом, и облегчённо вздохнул: лагерный плац был по-прежнему безлюден, значит, товарищи по неволе всё ишо толкутся в пищеблоке за пайкой. Надоть поспевать! Кишка натянул на лоб кепку и заспешил туда.

Зона, куда Грушаков попал на исправление, – это отвоёванный у непроходимой тайги пятачок земли на обрывистом берегу полноводной Томи, обнесённый высоким забором с колючей проволокой по верху и вышками по углам. Деляны в полутора верстах. Раскряжёванный лес подвозили конями до нижнего склада на яру, а уж оттуда сталкивали в воду. Река подхватывала брёвна и несла на своих волнах прямёхонько в запань, где их на рейде – дощатых мостках на воде – разбирали, сортировали, стягивали в пучки. Ниже рейда тоже заключённые, но самые крепкие и смелые, поскольку участок наиболее непредсказуем, вязали плоты. Люди здесь гибли чаще, зато начальство давало двойную пайку, и смена засчитывалась как полторы. Здесь работали социально близкие, то есть мотающие срок по бытовым статьям, и блатари. Правда, бывали исключения и для врагов народа. К примеру, кто-то из нераскаявшихся меньшевиков, троцкистов или бывших офицеров не глянулся куму, либо приближённым из его свиты, то – пожалуйте, сударь, на вязку плотов! Две-три, от силы пяток смен – и социально опасный и чуждый элемент проваливался между зыбких брёвен кормить сомов и налимов.

Как говаривали, посмеиваясь, бывалые вертухаи: был человечек, да сплыл, и все концы в воду. А вода в студёной, сибирской реке – ох и темна, ох да глубока, стоят в ней колом, комлями ко дну, топляки, да цепляются за них мертвяки с открытыми, изумлёнными глазами. И высасывает это предсмертное изумление наскакивающая с волны всякая рыбная мелочь. Сомы и налимы – эти присасываются основательно, надкусив прежде вместе с одёжной материей и стылую вкусную плоть.

Однако Кишка Грушаков избежал работы на реке. Десятник из блатных, узнав, что городок, откуда этапом привезли бывшего чоновца, располагается тоже среди тайги, и определил его в лес, на раскряжёвку поваленных корабельных сосен и могучих елей. Если на реке и в зоне от гнуса, с его зудящими укусами, спасал ветер, что сбивал насекомых в воду и сносил в чащобы, то в тайге от него не уберегали даже и дымящие сырой листвой и хвоей, специально разведённые против мошкары костры. Заключённые вечером брели в колонне с опухшими лицами, расцарапанными руками, изъеденными гнусом худыми шеями и костлявыми спинами, усталые и злые. Казалось, что они готовы порвать на куски каждого, кто хоть словцо молвит им поперёк, но это только казалось. Потому как при всей своей озлобленности зэки знали, что пикни кто из них, дёрнись из колонны, – пуля конвоира враз усмирит! Те ведь тоже весь день кормили гнуса, и их злость и раздражение завсегда подкреплены девятью граммами в стволе карабина. Больше того, для большинства из охранников – такова селекция, отбор в органы – зэки вроде того же гнуса: прихлопнул, размазал по плацу, догнал пулей, глядишь – и полегчало! Начальство еще и благодарность объявит за это, а бдительность твоя и рвение станут залогом твоего карьерного роста.

Фрол и Тимофей тянули свой срок в соседнем отряде, однако Кишка знаться с ними перестал еще перед этапом. Энти прикормленные им зазря бергальские собаки всюю вину наперебой сваливали на него, Никифора да Аграфену. Мы, дескать, люди подневольные, энто нас всё командиры с комиссаром стращали: не будете сполнять нашинских приказов, положим рядышком с кержаками на один горельник! Тьфу ты! Прям агнцы на закланье! Будто и не они бегали с факелами прытче других! И не они ли хмельными сильничали старух на посельях! Оря при энтом – дескать, пожар всё спишет! Ну, ничё, наш суд революционный не пошёл у их на поводу, как надоть разобрался! Пущай ноне гнуса покормят, а я покуль покумекаю – как их аккуратней прибрать. Соображениями своими Никифор Грушаков ни с кем не делился, но планы мщенья потихоньку осуществлял. Сейчас бы ему тока найти чего-нибудь у контриков, он бы враз слепил из их организацию вражеских элементов, а Тимоху и Фрола сделал бы самыми што ни на есть активными членами. Вот бы тогда поплясали сучьи дети на раскаленной сковородке у чертей. А я бы поглядел, ох, полюбовался бы вашими корчами, выродки иудины!

Июльский ливень тёплой, спасительной от гнуса стеной обрушился на выбранную до трети деляну. Вначале он лишь весело вспузырил мелкие волны таёжного каменистого ручья на дне покатого лога, что делил участок надвое. Но уже минут через пять ручей неузнаваемо взбух и превратился в бешеный поток, ежесекундно пополняемый мутными ручейками, сбегающими по исковерканным заготовками склонам. Охранники укрылись в шалаши по периметру и оттуда снисходительно посматривали на радостно пляшущих под дождём, тянущих худые руки к косматому, тёмно-лиловому небу, зэков. Тугие, освежающие струи смывали у заключённых с лиц пыль, смягчали и обезболивали коросты и ссадины, размачивали на робах засохший пот и грязь, давали подневольным людям передышку в работе.

Спустя некоторое время деляна стихла и опустела. Заключённые попрятались под пологом не вырубленных елей и сосен. На краю участка, метрах в пятнадцати от нетронутого на скалистом утёсе кедрача, под елью, толстые